Майор Ватрен

— Маловероятно — сказал Дюрру.

— Короче говоря, Ватрен остудил пыл капитана. «Что ж, — сказал „Неземной капитан“, — если на нас наскочит кто-нибудь из дивизии, господин майор, будет настоящая драма. Пожар это не шутка. Начнутся докладные, расследования». Я пошел к окну, взял термометр, который там охлаждался, принес его и положил на стол. Гондамини посмотрел — минус пятнадцать. Майор вырвал термометр у него из рук и отдал его мне. Немного погодя он сказал мне: «Лейтенант Субейрак, капитан Гондамини прав, мне следовало бы посадить вас под арест».

— Четыре сюда, четыре туда, — сказал Ванэнакер.

Это было излюбленным сражением майора в мирное время. Оно означало следующее: четыре дня ареста сюда — он закручивал свой левый ус, и четыре дня ареста туда — он закручивал правый ус. Всего восемь.

— Совершенно верно, — согласился Субейрак. — Так вот, Ватрен продолжал: «Да, капитан Гондамини прав. Что ж, это война или не война?» Мои зебры побледнели. Дело в том, что куры…

— Вы уже говорите во множественном числе… — вежливо заметил Бертюоль.

— Дело в том, что куры были еще не совсем готовы!

— Ну и ч-ч-что же? — спросил Тото Каватини.

— А то, что, сказав свою маленькую проповедь, майор Ватрен взял «Неземного капитана» за рукав и увел его вместе с его негодованием. Когда они уходили, я сказал майору: «Я велю погасить огонь». — «Конечно, конечно, само собой, погасите огонь… — сказал Ватрен, — или же… — тут он добавил шепотом: — Или прикажите вашему часовому, чтобы он был начеку… Да… Тому часовому, который с западной стороны… — Ватрен прищурил глаз и закончил обычным голосом: — Чтобы этого больше не было, слышите, лейтенант Субейрак».

— Это означало: не пойман — не вор, — сказал Пофиле, который не любил неясных положений, недоговоренностей и намеков.

— Ничего другого это не могло означать, — согласился Субейрак. — И все же у меня было такое чувство, будто все это мне только почудилось. Вот…

— Майор удивительный человек, — сказал Ван.

Все остальные промолчали — было трудно понять, что они думали.

— Не знаю, — глухо сказал Субейрак, сделавшись вдруг, серьезным. — Не знаю… Иногда… Это странно… Иногда мне кажется, что я его понимаю, а иногда… иной раз я ненавижу его. Да, господин капитан, ненавижу. Майор Ватрен — это воплощение всех тех стандартных свойств, над которыми вы имеете обыкновение издеваться, просто-напросто забывая при этом, что они неистребимы — все эти люди в кожаных штанах, с галунами на фуражках, эти солдафоны, эти кадровые военные…

— Ну, в общем, солдаты, — предупредительно вставил Бертюоль.

— Что ж, да, солдаты, профессиональные солдаты, господин капитан… Порой мне кажется, что майор, к которому относятся все эти определения, тем не менее самый удивительный человек, которого я когда-либо встречал. В конце концов, в четырнадцатом году он был всего лишь сверхсрочным сержантом, этакий унтер в стиле Декава [12] .

— Я хотел бы узнать у вас две вещи, Субейрак, — перебил его Бертюоль. — Майор — простите, господа, — майор, как мне известно, считает, что Субейрак один из лучших взводных командиров. Знаете, Субейрак, что сказал о вас майор Ватрен?

12

Люсьен Декав (1861–1949) — французский писатель, автор романов на военные темы.

— Нет, господин капитан.

— Он сказал в моем присутствии: «Субейрак — прирожденный офицер».

— Ну, знаете… — с изумлением вымолвил Субейрак.

— Я думаю, что он прав. Скажите, дорогой Субейрак, как это у вас получается, — простите, но ведь и вы мне только что задали затруднительный вопрос, мне, старому рубаке, который посещает мессу, — он шутливо поклонился, — так вот, как же вы сочетаете ваш антимилитаризм, между нами говоря, совершенно устаревший…

— По-моему, тоже! — заметил Эль-Медико.

— Ты, лекарь, — бросил ему Субейрак, — к следующему Рождеству я тебе куплю в подарок экземпляр Женевской конвенции.

Это был намек на то, что Эль-Медико, вооружившись одним из недавно полученных испанских автоматов и прикрыв свой значок военного врача, принял однажды участие в вылазке ударной группы.

— Итак, — продолжал капитан, — как же примирить ваш антимилитаризм с тем, что я назвал бы вашей… вашими профессиональными способностями?

— Вы упомянули о двух вопросах, господин капитан?

— О двух? Второй вопрос таков: нравится ли вам моя малиновая настойка?

— Божественна, господин капитан.

Офицеры замолчали. Капитан улыбался, сверкая зубами. Франсуа — тоже.

Усталость одолевала офицеров. Тото клюнул носом и вздернул голову.

— Что касается меня, — сказал Эль-Медико, — то я думаю, что Субейрак лишь тогда начнет рассуждать правильно, когда он перестанет быть анархистом без бомбы, что так же глупо, как быть священником без веры. А насчет майора…

— Тише! — сказал Бертюоль. Он был самым старшим из них, и рефлексы были развиты у него лучше, чем у остальных. На улице хлопнула дверца автомобиля. Послышались тяжелые шаги, и вошел майор. Лицо Старика было землистого цвета.

— Вы отвечаете за посты сторожевого охранения, Бертюоль?

— Нет, господин майор. Пулеметчики обеспечивают ПВО. Если позволено так выразиться.

— Посты сторожевого охранения выставлены первой ротой, — сказал Блан, уже начавший дремать.

— Хорошо. Блан, сократите посты наполовину. Нам нечего бояться. Ни бошей, ни…

Ватрен никогда не называл немцев иначе, как этим устаревшим словом. В мае 1940 года уже не было бошей. Вернее, еще не было. Ненависть, необходимая для всякой войны, даже для скрытой, не удовлетворялась словом «бош», производным от появившегося в 1870 году слова «аль-бош» [13] . Ненависть изобрела другие, более мягкие прозвища: «фрицы», «фридолины». Завтра она придумает «зеленые бобы», «серо-зеленые», «саранча», потом снова вернется к слову «боши». Однако сейчас это слово было устаревшим и смешным.

13

«Альбош» — уничижительное прозвище немцев.

— …ни бошей, — продолжал Ватрен, — потому что они слишком далеко, ни…

— Ни господ офицеров из дивизии, — добавил Бертюоль, вспомнив историю с огнем на передовых в Киршвейлере.

Лицо Ватрена стало суровым. Субейрак смотрел на это лицо как завороженный, читая на нем признаки гнева и страшной усталости. Оно было изборождено темными, словно выжженными морщинами. Майор мгновенно пришел в ярость:

— Капитан Бертюоль, если не знать вас, можно подумать, что вы злоязычный человек.

— Именно это и сказал мне в семнадцатом году генерал Одрон, командовавший дивизией, когда я был в третий раз отмечен в приказе за Мор-Ом.

Взор майора был обращен к камину, украшавшему гостиную присяжного поверенного. Невидящим взглядом он смотрел на маленькую бронзовую женщину шоколадного цвета, сидящую на лунном серпе. Субейрак вдруг заметил, что его рука во время ужина непроизвольно ласкала лежавшую в кармане его кителя гладкую глянцевую бумагу — письмо Анни. Так же, как и Ватрен, он смотрел на маленькую голую женщину. Он вспомнил памятник погибшим в Вольмеранже. В сущности, художники поколения Ватрена и Бертюоля вели себя одинаково недостойно, как по отношению к любви, так и по отношению к героизму. Субейрак был еще слишком молод, чтобы не верить в пустые счеты и ссоры двух поколений.