Майский цветок

– Вонъ они! Вонъ они!

У взморья распускались паруса, сквозь которые, какъ сквозь развернутые куски крепа или нѣжныя крылья большихъ ночныхъ бабочекъ, видны были огни порта.

Всѣ береговые оборванцы собрались на оконечностяхъ моловъ, чтобы привѣтствовать отъѣзжавшихъ. «Іисусе! какое будетъ веселье! но нужно стать подъ защиту, чтобы не получить удара камнемъ».

Первая пара «быковъ» вышла медленно, подъ слабымъ вѣтромъ; обѣ лодки покачивали носами, какъ лѣнивые быки прежде, чѣмъ побѣжать! Несмотря на мракъ, всѣ узнавали, чья пара и кто на ней.

– Прощайте! – кричали жены матросовъ. – Счастливаго пути.

Но голытьба уже подняла громкій и ругательный вопль.

– Слушайте! Что за злые языки! – Но сами оскорбляемыя женщины, стоявшія позади забавлявшихся повѣсъ, надрывались отъ смѣха, когда вылетало удачное словцо. Это былъ карнавалъ, со всей своей вольной откровенностью, мѣшающей правду съ ложью.

«Бараны! Хуже барановъ! Идутъ рыбачить, ничуть не безпокоясь, а жены-то – однѣ! Священникъ составитъ имъ компанію. Бэ! Бэ – э! My – у!»

Они подражали реву быковъ среди шумнаго хохота толпы, которая, по странной нелѣпости этого обычая, находила удовольствіе провожать оскорбленіями тѣхъ, кто плылъ на трудъ, а можетъ быть, и на смерть, ради пропитанія своей семьи. Но провожаемые, поддерживая шутку, протягивали руки къ корзинамъ; и камни свистѣли, какъ пули, ударяясь въ уступы, за которые прятались повѣсы.

Поднялся содомъ; толпа безъ стѣсненія шумѣла за парапетами обоихъ моловъ и выкрикивала насмѣшки каждый разъ, какъ пара лодокъ проплывала по узкому проходу. А если смолкали голоса, уже охрипши, уставши ревѣть, то вызовъ шелъ отъ самихъ лодокъ. Рыбакамъ не нравилось, когда ихъ пара уплывала среди молчанія; голосъ матроса съ одной изъ лодокъ дружелюбно спрашивалъ:

– Ну, чтоже вы ничего не говорите намъ?.

Ахъ, да! тогда принимались говорить; и все чаще и громче раздавалось восклицаніе «бараны», примѣшиваясь къ вою рожковъ, въ которые трубили юнги, давая таинственные сигналы, помогающіе лодкамъ узнавать свои пары, чтобы плавать вмѣстѣ въ темнотѣ, не смѣшиваясь съ другими, идущими по тому же пути.

Долоресъ стояла на одномъ изъ моловъ, не боясь камней, посреди кучки ругателей. Ея пріятельницы держались подальше, чтобы избѣжать ударовъ, и она осталась одна. Или вѣрнѣе, нѣтъ: она была не одна; къ ней тихо и съ притворною разсѣянностью подходилъ мужчина и придвинулся сзади почти вплотную.

To былъ Антоніо. Пышная красотка почувствовала на своей шеѣ дыханіе молодого человѣка, и завитки волосъ на ея затылкѣ задрожали отъ его горячихъ вздоховъ. Она обернулась, ища въ темнотѣ его глазъ, которые сверкали жаднымъ пламенемъ, и улыбнулась, счастливая его нѣмымъ обожаніемъ. Она ощутила скользившую вдоль ея стана тревожную и ловкую руку, ту самую завязанную руку, которую нѣсколько часовъ назадъ, по его словамъ, нельзя было двинуть безъ ужасной боли. Взгляды обоихъ выражали одну и ту же мысль: наконецъ-то, у нихъ будетъ свободная ночь! Уже не мимолетное свиданіе, полное тревоги и опасности, а возможность пробыть однимъ, совершенно однимъ цѣлую ночь, да и слѣдующую, и еще другія… пока не вернется Ректоръ съ ребенкомъ. Антоніо займетъ постель брата, точно хозяинъ дома. Ожиданіе этого преступнаго наслажденія, этого прелюбодѣянія, осложненнаго обманомъ брата, кидало ихъ въ жуткос-ладострастную дрожь, заставляло ихъ прижиматься другъ къ другу, проникаться чисто-физическимъ трепетомъ, будто гнусность страсти усиливала остроту наслажденія.

Крикъ голытьбы вывелъ ихъ изъ любовнаго онѣмѣнія:

– Ректоръ! Вотъ Ректоръ! Вотъ «Цвѣтъ Мая»!

И Богъ свидѣтель! было надъ чѣмъ посмѣяться, когда раздался залпъ остротъ. Для бѣднаго Паскуало припасены были лучшіе выпады. Вопили не одни оборванцы: немногіе изъ его товарищей, оставшіеся на сушѣ, и непріятельницы Долоресъ присоединили свои голоса къ хриплому крику озорниковъ.

«Рогачъ! Когда вернется на берегъ, къ нему не подойдешь: забодаетъ»! Народъ выкрикивалъ эти и еще худшія издѣвательства съ веселымъ задоромъ, какъ бываетъ, когда знаютъ, что удары не пропадаютъ даромъ. Съ этимъ рѣчь велась уже не въ шутку: ему говорили правду, одну только правду!

Антоніо дрожалъ, боясь болтливости этихъ дикарей. Но Долоресъ безстыдно и смѣло хохотала отъ души, какъ бы находя удовольствіе въ потокѣ оскорбленій, лившихся на ея толстаго пузана. Ахъ, да! Она была достойной дочерью дяди Паэльи!

«Цвѣтъ Мая» вяло подвигался между плотинъ; съ кормы раздался веселый голосъ хозяина, довольнаго какъ бы заслуженною оваціею.

– Ну, что же!.. Скажите еще! скажите еще!

Этотъ вызѳвъ раздразнилъ толпу. Сказать еще? Чтожъ? Ладно! Посмотримъ, смолчитъ ли этотъ «баранъ»?!

И близко, совсѣмъ рядомъ съ Антоніо и Долоресъ, раздался голосъ, отвѣтившій на приглашеніе такъ, что любовники содрогнулись: «Ректоръ можетъ рыбачить безъ тревоги. Антоніо уже около Долоресъ, чтобы утѣшать ее!»

Ректоръ бросилъ румпель и выпрямился.

– Скоты! – заревѣлъ онъ – свиньи!

«Нѣтъ, это было нехорошо. Надъ нимъ пусть насмѣхаются, сколько угодно. Но задѣвать его семейство – это подло, безчестно!»

IX

Въ этомъ году Богъ особенно помогалъ бѣднымъ. По крайней мѣрѣ, такъ говорили женщины изъ Кабаньяля, собравшись послѣ полудня на возморье, два дня спустя послѣ отплытія лодокъ.

Пары «быковъ» возвращались на всѣхъ парусахъ, подгоняемыя попутнымъ вѣтромъ; ясная линія горизонта казалась зубчатой отъ безчисленныхъ крылышекъ, приближавшихся все по двѣ пары, точно связанныя лентами голубки летѣли какъ разъ надъ водою.

Даже самыя старыя изъ мѣстныхъ рыбницъ не помнили такого обильнаго улова. «Ахъ! Господи! Рыба какъ будто нарочно собралась подъ водою въ кучи и терпѣливо ждала сѣтей, чтобы добровольно попасть въ нихъ, изъ желанія помочь бѣднымъ рыбакамъ».

Лодки подплывали, свернувъ паруса, и останавливались, равномѣрно покачиваясь въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ берега.

Каждый разъ, какъ подходила «пара», народъ бросался къ самымъ волнамъ; то была смѣсь неряшливыхъ юбокъ, румяныхъ лицъ, растрепанныхъ головъ. Толпа кричала, спорила, бранилась, стараясь угадать, чья это рыба. «Кошки» прыгали съ лодокъ въ воду, доходившую имъ до пояса, и образовывали длинную цѣпь изъ людей и корзинъ; эта цѣпь двигалась прямо къ берегу; выходя понемногу изъ спокойныхъ волнъ, пока босыя ноги не ступали на сухой песокъ; тутъ ужъ хозяйскія жены принимали рыбу и отправлялись ее продавать.

На пескѣ, еще трепеща въ тростниковыхъ корзинахъ, лежало все это богатство: краснобородки со скалъ, похожія на живые лепестки камелій, задыхаясь, корчили свои алыя спинки; липкіе осьминоги и волосатки крутили свои перепутанныя лапы, свертывались клубками, корёжились, издыхали; рядомъ засыпали камбалы, плоскія и тонкія, какъ подошвы башмаковъ; дрожали мягкіе, осклизлые скаты; но больше всего было креветовъ, составлявшихъ самую цѣнную часть улова и удивлявшихъ всѣхъ своимъ изобиліемъ въ этомъ году; прозрачные, какъ хрусталь, они въ отчаяніи двигали клешнями, выдѣляясь на темномъ фонѣ черноватыхъ корзинъ своими нѣжными перламутровыми тонами.