Мэбэт
Шрифт:
Войпель лежал на снегу, он уже не мог стоять. Хадко подошел к псу и, не опасаясь его клыков, одним рывком вытащил стрелу из спины. Пес не подал голоса — лишь вздохнул тяжело. Оба они — Хадко и Войпель — упали в нарты и начали спускаться вниз.
Вчера, глядя на белое пятно в небе, Хадко еще не знал, что научился молиться.
Вечером следующего дня он научился проклинать. Сын Мэбэта проклинал людей всех родов и племен тайги, загнавших зверя на небо, за то, что они насмеялись над ним и над его несчастьем. Проклятие его было таким же неистовым, как молитва. Небо молчало и чем страшнее были слова, тем яснее становилась
Хадко слал проклятия небу, и небо оживало для него.
И он сам ожил для неба — потому и не закончилась история сына Мэбэта здесь же, в чужих землях Ившей. Тайга послала ему чудо…
На обратном пути Хадко решил проверить петли, расставленные несколько дней назад, хотя и не ждал доброй добычи, не желал продолжения этой бесславной охоты. Он просто хотел есть и надеялся, что ловушки пошлют ему птицу, зайца или какую-нибудь другую глупую зверушку, ибо только очень глупый зверь может попасть в петлю человека, над которым надсмеялось небо.
Ни птиц, ни зайцев не нашел Хадко в своих петлях. Только одна петля, поставленная от подступавшего безнадежья наскоро и небрежно, подарила ему соболя. Одного лишь соболя.
Тот соболь был белым — такого, вот уже много поколений вниз, не видывали люди тайги и говорили он нем, как о чуде.
Мертвый соболь будто спал. Ни вокруг петли, ни на самом звере не осталось следов предсмертной борьбы…
Род Вайнота, из которого происходила Хадне, имел обычай пришивать к верху своих малиц песцовые шкуры, отчего прозвали их «белошеими». По белизне и густоте меха судили о знатности семьи и удаче охотника. Зимний, сверкающий, тяжелый песец — примета лучших. Таковых немного.
Хадне будет носить на своих плечах не песца — белого соболя. Другой такой, как Женщина Пурги, среди людей нет, и не будет никогда.
Мэбэт не знал о чудесной добыче сына. Его возвращение с многодневной охоты он принял за поражение, потому что вернулся Хадко со следами побоев на лице, пустыми нартами и полуживым псом.
— Где пальма?
— В тайге, — ровно ответил Хадко. Ни слова в свое оправдание он не сказал.
— Росомаха…
Мэбэт видел страдания сына и за эти страдания презирал его.
— Что — неласкова с тобой жена?
Хадко молчал.
— Росомаха, — повторил Мэбэт и ушел.
Заветный соболь согревал грудь Хадко под малицей — там он прятал свою добычу, свою последнюю возможность спастись. Он понимал, что сейчас ему предстоит сделать шаг, от которого зависит все, и рассчитывал его, как поединок со зверем, состоящий из одного движения. Лучше всего было бы отдать Хадне подарок, так чтобы никто не видел, чтобы она вышла к людям другой, с чудом, лежащим на ее плечах. Тогда и отец, и мать увидят, кто он есть — Хадко.
Хадне была здесь совсем рядом, занималась работой, предназначенной женщине. Несколько раз она выходила из чума, чтобы принести дров, о чем-то говорила с Ядне…
Когда Хадко, после многих дней отсутствия, появился дома, мать устало выговаривала ему, за то, что пропал он, не сказавши никому. Жена поклонилась ему при встрече, но сделала это, как понял Хадко, лишь ради того, чтобы ее равнодушие не бросалось в глаза.
Хадне вышла из чума
с большим туесом для воды. Она собиралась идти к реке, но зачем-то ходила за чум, суетилась и медлила. Человеку Пурги показалось вдруг, что медлит она, потому что чего-то ждет от него, и нужно собрать силы, сдвинуть себя с места, сделать этот шаг…Она уже спускалась к берегу, и сын Мэбэта, усилием заставив повиноваться будто приросшие к земле ноги пошел за женой. Их разделяло не более нескольких десятков шагов, когда Хадне скрылась в белой прибрежной низине. На мгновение Хадко потерял ее из вида, и вдруг сомнения, как чужие собаки, набросились на него и начали рвать.
А может, бесплотные послали белого соболя в его петлю ради новой насмешки, еще одной шутки над человеком? Если у Хадне хватило отчаянности стрелять в родичей — его хватит и на то, чтобы презрением ответить на его дар. Но хуже, если она примет его, и это вызовет удивление близких и зависть иных, но для него, Хадко, она оставит все то же бесстрастие, спокойную нелюбовь, и торжествующее непрощение. Она превратит чудо в обычную, пусть и красивую, вещь — у нее есть власть сделать так.
Хадко стало страшно: он остановился — так человек, оступившийся на болоте, останавливается и замирает, чтобы почувствовать, как оседает в трясину…
Но у него хватило сил сделать рывок, он поднялся, и рвавшие его злобные мысли разметал по сторонам. Он бежал к реке…
Она была недалеко от берега. Смерзшееся ледяное крошево закупорило прорубь, и Хадне разбивала его короткой рогатиной с железным наконечником.
Хадко подбежал к жене и остановился в нескольких шагах, тяжело дыша от бега и волнения. Хадне занималась своим делом, она даже не обернулась на его шаги.
— Хадне, — позвал он.
Она не ответила.
— Хадне! — крикнул он со всей силой.
От крика что-то вздрогнуло в тайге и черные птицы поднялись с деревьев.
Женщина Пурги обернулась. Хадко подошел к ней близко, горячими трясущимися руками расстегнул ворот малицы, достал соболя.
— Дай мне твои руки… Дай мне твой руки!!!
Хадне развернула свои маленькие раскрасневшиеся ладони: Хадко положил на них соболя.
— Это… это тебе. Это я добыл для тебя…
Хадко не знал, что надо говорить, слова казались пустым ветром.
Божественный мех сверкал в ладонях Хадне, она смотрела на него. Она молчала.
— Прости меня, — сказал Хадко.
Вскинулся черный полог — и сын Мэбэта впервые увидел ее лицо так близко, но не успел понять, что говорило это лицо.
Хадне развернулась всем телом и бросила… Белый соболь взлетел с ее рук в небо, упал на середину русла, и черная птица, одна из тех, что кружили над рекой, скользнула по снегу и скрылась, унося в когтях сверкающее чудо.
Хадне схватила рогатину и ледяное железо ожгло горло Хадко.
Теперь он ясно видел ее лицо — так ясно, как никогда за все эти тягостные дни. Губы ее дрожали, слезы катились по скулам, черные сверкающие глаза стали огромны — так бушевало в ней и рвалось из переполненного сердца все пережитое и придавленное гордостью. Ее душа разрывалась от злобы, обиды, от щемящей жалости к себе.
За те несколько мгновений, что Хадне стояла, нацелив железо в горло невольного мужа, жизнь, прожитая ею до этого дня, отделилась от тела и спала, как высохшая кожа.
Время тяжелым вздохом пронеслось над ними.