Меч и щит

Покончив с ним, я вернулся к кривозубому, все еще пребывавшему в беспамятстве. Его я хотел повесить за шею и потому нахлобучил на него маску. Ждать, когда он придет в себя, и только затем повесить, было бы, на мой взгляд, бесчеловечно, и я казнил его прямо так. После чего по привычке собрал оружие разбойников, хотя везти его с собой, конечно, не собирался. Но и оставлять его, чтобы у сыновей этих горе-грабителей появился соблазн стать на порочную родительскую стежку, счел неблагоразумным. Поэтому озорства ради я отнес оружие в гущу леса, куда показывала ветка дуба, на которой мирно покачивалась четверка злоумышленников, побросал в какую-то яму. Как я и ожидал, ничего подходящего для меня среди трофеев не нашлось. Охотничьи копья мне ни к чему, у меня есть луки; о ножах и говорить не стоило — все они и по качеству, и по отделке не шли ни в какое сравнение с прекрасным кинжалом Альдоны.

Топоры тоже не походили на боевые, в свободное от разбоев время их явно использовали по прямому назначению — для колки дров. Лишь у широкоплечего оказался настоящий боевой топор — классический лабрис из потемневшей от времени бронзы с черной просмоленной рукоятью. Кто его знает, как он попал к простому крестьянину: то ли от пращура, то ли из обоза какого-нибудь ограбленного купца, то ли выкопан из древнего погребения. Конечно, сработан он не Хогартом-цвергом, но не будь у меня Скаллаклюва, я б, пожалуй, забрал его себе. А так бросил в яму к остальному барахлу и, закидав валежником, вернулся на тропу. Уголек стоял на прежнем месте и спокойно пощипывал листву. Я вскочил в седло и собрался ехать дальше, но перед этим окинул взглядом импровизированную виселицу и удовлетворенно кивнул. Пять минут, и пятерых разбойников как не бывало. Если так и дальше пойдет, то по таким вехам посланцы Государственного Совета отыщут меня без малейшего труда. Я слегка сжал ногами бока Уголька и двинулся вперед по лесной тропе.

Глава 7

День уже клонился к вечеру, когда местность начала изменяться и показались поросшие лесом отроги Тайгета. Тропа поднималась к невысокому перевалу, и я понял, что она должна привести меня туда, где когда-то сходились границы Эрри, Левкии и Аранткона, — к водопаду Нервин. И верно, через час-другой я услышал шум падающей воды, и вскоре моим глазам явилось поле, на котором двадцать два года назад разыгралась та самая эпическая битва. Окинув его взглядом, я усомнился, что здесь действительно могли поместиться упоминаемые поэтами многотысячные полчища, хоть и сделал скидку на то, что за двадцать лет оно успело подзарасти молодым лесом. Лучше полагаться не на поэтов, а на рассказы участников, например моей матери и Скарти, хотя численности наших и вражеских войск не называли и они.

Говоря, что рассказ матери я не слушал и не слышал, я был не совсем точен. Что не слушал, это верно, но не слышать я никак не мог, потому что глухотой не страдаю. Все услышанное мною, пусть даже совершенно бессознательно, например во сне, я всегда могу вспомнить, если только пожелаю. Я пожелал, и в голове зазвучал голос матери, рассказывающей о том роковом дне:

«Мне было тогда всего семнадцать лет, но я сражалась рядом с отцом. Наше войско прорвало вражьи ряды и оттеснило большую часть сил Суримати в угол между рекой и скальным обрывом. Но когда мы попытались опрокинуть их, выяснилось, что Суримати навел чары, сделавшие часть его воинов невидимыми для нас, и те, кого мы приняли за меньшую часть его войска, оказались куда многочисленнее, чем мы думали, и ударили нам в тыл. Отца убили, а меня ждал неизбежный плен и участь хуже смерти, но тут появился Глейв со своими головорезами и с ходу врубился в ряды воинов Суримати, пробиваясь к самому колдуну. Тот, видимо, испугался и вместо того, чтобы управлять боем, принялся наводить чары, чем только сбил с толку своих воинов, но не остановил Глейва, так как на него никакое колдовство не действовало. Тем не менее прорваться к Суримати Глейв не смог, того окружала слишком густая толпа копейщиков. И тогда он взял словно копье того, чье имя носил, и метнул прямо в сердце Суримати. Тот издал нечеловеческий крик, вцепился обеими руками в клинок, силясь вырвать его из груди, сделал, шатаясь, несколько шагов и рухнул в водопад. Дальше все просто. После гибели своего страшного предводителя воины Суримати разом утратили боевой дух и частью бежали, а частью сдались в плен. Немногих упрямцев сбросили в водопад, вслед за вожаком…»

А вот Скарти рассказал о конце Суримати несколько иначе:

«Когда меч Глейва угодил в сердце Суримати, тот издал страшный крик. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Жуткий! Нечеловеческий! Бр-р-р. Оба войска, заслышав его, разом прекратили сражаться и лишь смотрели, как Суримати пытается вытащить Кром из груди. Внезапно колдун перестал шататься на краю водопада, выпрямился и громко выкрикнул что-то на непонятном языке. Наверно, Глейв хорошо понял это заклинание, потому что я увидел, как он побледнел и стиснул зубы. А Суримати рассмеялся и так, смеясь, свалился в водопад. Никогда, мой принц, я не видел ничего ужаснее, а повидал я на своем веку немало…»

Я мотнул головой, отгоняя воспоминания, и снова оглядел поле боя. Да, мой дед правильно выбрал время и место битвы, именно здесь пролегал опасный брод через Красную реку, который неизбежно выбрал бы Суримати для вторжения хоть в Эрри, хоть в Левкию, потому что ниже по течению броды прикрыты крепостями, наследием тех времен, когда левкийцы защищались от ромейских легионов. И дальше дед тоже все сделал правильно — ударил по войску Суримати, когда оно только-только одолело брод и еще не успело построиться в боевые порядки. В его плане рассечь вражеское войско надвое и сбросить в реку ту половину, где находился предводитель, я тоже не находил изъянов. Деду просто не повезло — он нарвался на противника, владеющего магией, против которого обычные средства борьбы недостаточны и… погиб. А так как и со мной тоже чуть не произошло то же самое в первой же битве, я не мог упрекнуть деда в непредусмотрительности. Всего, как известно, не предусмотришь, надо лишь уметь быстро реагировать на непредвиденное.

Солнце заходило, окрашивая поле боя в подобающие красные тона. Я решил не останавливаться на ночлег, так как здесь передо мной вставали призраки минувшего, а мне требовалось думать о будущем. И поэтому, объехав стороной водопад, я пустился дальше по берегу Красной реки. Когда же совсем стемнело и даже луна скрылась, я расседлал Уголька и, пустив его щипать траву, положил седло на землю, расстелил одеяло и отправился в лес за хворостом. Принеся достаточно валежника, я развел костер и насадил на прут ободранную тушку подстреленного по пути зайца. А пока она жарилась, я достал из седельной сумки роман Андроника и сел поближе к костру перечитывать книгу в неверном свете пламени. Мне вспомнилось, как я впервые узнал о ее существовании. Хоть мне и было тогда лет десять, не больше, этого случая я не забуду никогда. Ведь это был единственный раз, когда отец (хоть режьте — не могу назвать его отчимом) при мне накричал на мать…

* * *

Я корпел над грамматикой в библиотеке и внезапно услышал знакомые голоса.

— Да пойми же ты наконец, глупая девчонка! Данута — твоя родная тетка! Какой ни есть, а член семьи! И любая грязь, которой ее поливают, марает и всю династию Эсти, в том числе и тебя! Если уж она тебя так допекла, то ее нужно изловить и заточить в темницу или даже казнить, но никак нельзя из вражды к ней допускать распространение этой… этой порнографии.

Они вошли в библиотеку и не заметили меня, так как я сидел лицом к окошку-бойнице и меня скрывала высокая спинка кресла. Осторожно выглянув, я обнаружил, что Архелай размахивает каким-то свитком, а мать стоит перед ним и она явно не убеждена его доводами.

— А что прикажешь делать? — возмутилась она. — Запретить продажу книги? Тогда уж точно все решат, что мы приняли эту пакость на свой счет. А продавать ее будут по-прежнему, только тайком и намного дороже. Или предлагаешь устраивать обыски и уличенных в обладании книгой всенародно казнить?

— Незачем, — усмехнулся Архелай. — Если торговля книгами — такое доходное дело, то не худо бы получить с него прибыль и королевской казне. Не ввести ли нам налог с каждой проданной книги, скажем, в четверть ее цены?

Тут я не выдержал и громко прыснул, чем, конечно же, выдал свое присутствие. Родители немедля стащили меня с кресла и поставили пред свои пресветлые очи, и мать грозно осведомилась, что это я здесь делаю.

— Ну, сын, и чем же ты тут занимаешься?

— Грамматикой, мама. — Я показал взятый с полки свиток. — Изучаю левкийский по заданию учителя.

— Да? — удивился отец, а через миг догадался: — Поскольку говорить на нем ты и так умеешь, учитель, надо полагать, велел тебе познакомиться с письменной речью. Ну и как? Есть какие-нибудь затруднения?

— Да в общем-то никаких, но мне попалось слово, которого я не понимаю.

— Бот как? И какое же это слово?

— Порнография. — Я невинно посмотрел ему прямо в глаза. — Ты не скажешь, что оно значит, а, папа?

Тут уж не сдержала смеха и мать. Архелай присоединился к ней, а я из вежливости поддержал их. Про наказание король с королевой и думать забыли, и про налог на книготорговцев, кажется, тоже. Впоследствии, не один год спустя, я отыскал-таки в библиотеке замка сочинение, о котором спорили родители, и понял смысл созданного Архелаем нового слова. Но осилил я эту писанину лишь до середины. Дело в том, что родина сочинений подобного жанра — Романия, и когда за него берутся какие-нибудь иноземные писатели, вроде того же Андроника Эпипола, то по традиции обильно насыщают свое произведение всякими ромейскими словами. Ромейский язык я, как уже говорилось, знаю, но при чтении подобных книг это не помогает, а наоборот — мешает. Вот, к примеру, как выглядит описание самого распространенного в таких произведениях действия: