Меч императора Нерона

Сначала актер услышал шаги и почувствовал, как несколько человек обступили его со всех сторон. Он метнулся к стене, блеснул свет факела. Их было четверо с закутанными до бровей лицами — они молча и пристально смотрели на него. Теренций стоял за их спинами, глядя в сторону. Салюстий хотел окликнуть его, спросить, что же такое происходит, но тут державший факел поднес его едва ли не к самому лицу актера и глухо спросил:

— Ты Салюстий?

Салюстий только кивнул. Державший факел усмехнулся и сказал:

— Тогда умри!

И в ту же минуту что-то ударило в грудь Салюстия, он выронил сосуд — тот разбился о камни мостовой у его ног. Маслянистая жидкость забрызгала сандалии. Он смотрел туда, не в силах оторвать взгляд, чувствуя все нарастающую боль в груди и слабость в ногах.

Второй удар показался ему значительно сильнее первого. Он дернулся и стал оседать, скользя по стене. Последнее, что он увидел, это расширившиеся от ужаса глаза Теренция.

Глава шестая

Нерон был так занят Поппеей, что известие о смерти Салюстия не произвело на него никакого особенного впечатления. Он сказал:

— Нечего было таскаться по ночам к девкам.

А Поппея спросила:

— Это тот самый, что так смешно завывал и размахивал руками?

— Он мне порядком надоел,— проговорил Нерон и отвернулся.

Никий подумал, что император, может быть, так же выразился бы и о нем в случае его смерти, и ему сделалось грустно и почему-то стало жаль Салюстия. Актер в сущности был ни в чем не виноват, а погиб от знания чужой тайны, которая ему была не нужна. С другой стороны, хотя его жизнь и оказалась коротка, но последние несколько лет он все-таки жил при дворе императора, осыпанный его милостями. А такое выпадает далеко не каждому, тем более если учесть, что Салюстий недавний раб. Возможно, актер дожил бы до старости, останься он в Александрии у Титиния Капитана, но что это была бы за жизнь! А каждый день этой, при дворе Нерона, стоил месяца обычного существования. Так что в определенном смысле Салюстий не остался внакладе. Это вполне примиряло Никия со смертью актера.

Правда, смерть его (которая казалась вначале полным избавлением от всех неприятностей) повлекла за собой новую проблему: посланник учителя Павла, Онисим, требовал встречи с Никием.

Именно требовал, а не просил. Никию очень не хотелось с ним встречаться, но Симон убедил его, что это необходимо.

— Ты знаешь,— сказал он, вздохнув,— учитель Петр — это тебе не учитель Павел, он и его люди в таких делах всегда идут до конца.

Никий настороженно относился к братьям, бывшим при учителе Петре. Конечно, он любил учителя Петра и почитал его. Как же иначе, ведь учитель Петр видел самого Иисуса! Но люди, бывшие при нем, ему не нравились. Он знал не всех, но те, кого он знал, были ему неприятны. Были они заносчивы и себялюбивы, резки в оценках — для них существовало только черное и белое и никаких оттенков — и, главное, все казались уверенными, что лишь одни они знают Истину, а все другие, особенно братья из окружения Павла, только и стараются извратить Истину и повредить ей. И когда Симон из Эдессы сказал Никию, что Онисим угрожает добраться до него, если Никий не пойдет на встречу, то не приходилось сомневаться: раз Онисим так сказал, то и сделает, как сказал.

Никий через Симона передал Онисиму, что готов встретиться с ним, но что торопиться неразумно и нужно подыскать удобный случай — если кто-нибудь заподозрит Никия в сношениях с христианами, злейшими врагами Рима, то ему конец. А вместе с ним и конец всему делу. Симон передал и, вернувшись, сообщил Никию через Теренция, что Онисим согласен ждать, но очень недолго.

Но случай скоро представился, и притом совершенно неожиданно.

Надо сказать, что Поппея Сабина, так быстро ставшая полновластной хозяйкой дворца, проявляла в отношении Никия необычное расположение. Необычное потому, что Никий ничем его не заслужил, а еще потому, что с другими была она резка и язвительна. Она холодно говорили с Афранием Бурром и даже с Сенекой, а жене Нерона, Октавии, так прямо и заявила, что она тупая корова, а Нерону нужна настоящая женщина. Правда, сам Никий этого не слышал, но рассказавший ему об этой сцене человек добавил, что такая женщина, как Поппея, собственноручно может кого-нибудь придушить, если будет в гневе.

— Я считаю, что Поппея настоящая женщина,— ответил на это Никий, холодно глядя на собеседника. В глазах того мелькнул страх, и он, пробормотав что-то извинительное, быстро отошел.

Вообще-то Поппея нравилась Никию, хотя он и не смог бы объяснить почему. На первый взгляд, все в ней было дурно, кроме, может быть, внешности,— ее высокомерие, ее резкость, ее презрительный взгляд...

Короче говоря, в ее присутствии все чувствовали себя неуютно и теперь старались даже больше понравиться ей, чем Нерону. Чаще всего такие попытки оказывались напрасными.

Но с Никием она разговаривала неизменно ласково, и, возможно, это было главной причиной того, что Поппея нравилась ему.

Как-то Нерон сказал ей в присутствии Никия:

— Знаешь, Поппея, все достоинства Никия заключаются в одном: он любит меня.

Произнес он это с иронической усмешкой, как самую обыкновенную шутку. И посмотрел на Поппею, ожидая ответной. Но Поппея, строго на него взглянув, ответила с предельной серьезностью:

— Я знаю это. Никий единственный человек, который любит тебя по-настоящему.

Нерон был смущен. Чтобы как-то выйги из неловкого положения, он, вяло продолжая шутку, проговорил:

— А ты, Поппея? Разве ты не любишь меня по-настоящему? Признавайся!

— Я говорила о Никии, а не о себе,— отрезала она.

Нерон не нашел что сказать и, разведя руки в стороны, с виноватым выражением на лице обернулся к Никию.

А короткое время спустя, всего через несколько дней после смерти Салюстия, Нерон позвал Никия к себе.

Никий, войдя в покои императора, поискал глазами Поппею, с которой Нерон в то время не расставался, казалось, ни на одну минуту. Нерон, перехватив его взгляд, неожиданно строго заметил:

— Мы одни, Никий. Мне нужно переговорить с тобой об одном важном деле.— Он сделал паузу, прошелся мимо Никия от двери к окну, шумно вздыхая, и наконец продолжил: — У меня много врагов, а ты, может быть, единственный, кто любит меня по-настоящему. То, что я доверяю тебе, я не могу доверить никому другому — ни моему учителю Сенеке, ни даже

Афранию Бурру. Ты хорошо понимаешь, что я имею в виду?

— Да, император,— кивнул Никий.

Нерон опустился в кресло, тут же встал и тут же сел опять. Глядя исподлобья, сердясь то ли на Никия, то ли на самого себя, он неожиданно спросил:

— Ты знаешь мою мать, Агриппину?

— Да-а,— чуть с запинкой сказал Никий, не понимая, как отвечать на такой вопрос и что он может значить.

— И что ты думаешь о ней? — снова спросил Нерон.

— Я могу думать о матери императора только то, что она родила великого сына.

Нерон поморщился:

— Оставь такие глупости, я спрашиваю не об этом. Что ты думаешь о ней в государственном смысле, не как о моей матери, а как...— Он запнулся, подбирая нужное слово, и, так и не подобрав, проговорил раздраженно: — Что бы ты сделал, если бы мне угрожала опасность от собственной матери? И предупреждаю тебя: смертельная опасность.

Никий уже довольно долго пробыл при дворе, чтобы понять, куда клонит император и что он хочет услышать.

— Я защитил бы тебя от любого, кто посягнул бы на твою драгоценную жизнь, не принимая во внимание ни родство, ни заслуги.

— Так защити! — воскликнул Нерон, упершись руками в подлокотники и привстав в кресле.

— Ты имеешь в виду...— осторожно начал Никий, в свою очередь подавшись чуть вперед.— Если я тебя правильно понял, ты хочешь, чтобы я...— Он не договорил, ожидая реакции императора, а тот прошептал, вернее, почти что прошипел сквозь зубы: