Меч ислама

– Терпение! – ответили ему. – Пока идет процессия, это невозможно. Потом – посмотрим.

Вдруг толпа взорвалась криками, проклятиями, бранью. Шум волнообразно нарастал, возбуждая стоявших у площади: в конце улицы показались первые жертвы. Сбоку двигалась стража с пиками, каждую жертву сопровождал доминиканец с распятием. Их было человек пятьдесят – босых, простоволосых, почти голых под покаянным балахоном из грубой желтой мешковины с крестом святого Андрея. Каждый нес в руке незажженную свечу из желтого воска. Ее предстояло зажечь у алтаря при отпущении грехов. В процессии осужденных были старики и старухи, рослые парни и плачущие девушки, и все они брели, понурив головы, опустив глаза, согнувшись под тяжестью позора и обрушившейся на них брани.

Запавшие глаза Джерваса скользили по их рядам. Не разбираясь в знаках на покаянных балахонах, Джервас не понимал, что этих людей осудили за сравнительно легкие преступления и после наложения епитимьи разной степени тяжести они будут прощены. Вдруг в глаза ему бросилось знакомое лицо – узкое, благородное, с черной бородкой клинышком и красивыми глазами. Сейчас оно глядело прямо перед собой, и глаза отражали страшную душевную муку.

У Джерваса перехватило дыхание. Он уже не видел процессии. Перед его мысленным взором возникла беседка в розарии и элегантный насмешливый сеньор с лютней на колене – лютней, которую Джервас швырнул оземь. Он слышал ровный насмешливый голос:

– Вы не любите музыку, сэр Джервас?

Эта сцена тотчас сменилась другой. Газон, затененный густой живой изгородью, близ которой стояла золотоволосая девушка. Тот же сеньор с издевательской вежливостью протягивает ему эфес рапиры. И тот же красивый голос произносит:

– На сегодня хватит. Завтра я покажу вам новый прием и как его отражать.

Джервас вернулся к реальности, в Толедо. Человек из воспоминаний теперь поравнялся с ним. Джервас вытянул шею, увидел истерзанное душевной болью лицо и представил, каково сейчас гордому аристократу выступать в шутовском облачении. Он даже пожалел испанца, полагая, что тот обречен на смерть.

За осужденными снова шли солдаты веры.

За ними несли на длинных зеленых шестах с полдюжины чучел, глумливо имитирующих людей в полный рост: руки и ноги у них то болтались, словно в дурацком танце, то судорожно подергивались, как у повешенных. Эти соломенные чучела тоже обрядили в желтые мешки, разрисованные языками адского пламени, жуткими дьяволами и драконами; на головах у них были коросы – желтые шутовские колпаки осужденных. На вощеных лицах намалеваны глаза и красные идиотские губы. Страшные соломенные уроды проплыли мимо. Это были изображения скрывающихся от суда инквизиции преступников – их сжигали на костре в ожидании поимки самих преступников, а также чучела тех, кого обвинили в ереси после смерти. За этими следовали бренные останки еретиков. Носильщики сгибались под тяжестью выкопанных из могил гробов, которые предстояло сжечь вместе с чучелами.

Рев толпы, стихший было после прохождения осужденных, возобновился с удвоенной яростью. Потом женщины принялись креститься, а мужчины еще сильнее вытягивали шеи.

– Los relapsos! [83] – кричали вокруг; Джервас не понимал, что это значит.

И вот показались горемыки, повторно впавшие в ересь, коим церковь отказала в прощении, равно как и упорствующим в ереси. Их было шестеро, и все приговорены к сожжению на костре. Они шли один за другим, каждый – в сопровождении двух доминиканцев, все еще призывавших их покаяться и заслужить милосердие – удавку перед казнью. В противном случае, говорили они, костер будет лишь началом вечного горения в адском пламени.

83

Повторно впавшие в ересь (исп.).

Но толпа была не столь жалостлива, вернее, она была просто безжалостна и в своей фанатической преданности самой недостойной из всех религий заходилась в крике, остервенело поносила несчастных, подло издевалась над измученными страдальцами, которым предстояло заживо сгореть в огне.

Первым шел рослый пожилой еврей; заблудший бедняга, он, вероятно временной корысти ради, принял крещение, желая преодолеть препоны, столь расчетливо воздвигнутые, дабы помешать продвижению в этом мире сынов Израилевых, или, может, он стал христианином, чтобы заслужить право остаться в стране, где его предки прожили столетия до распятия Христа. Но потом в глубине души он ужаснулся мысли о своей измене закону Моисея и снова стал тайком исповедовать иудаизм. Разоблаченный, он предстал пред страшным трибуналом веры, сознался под пыткой и был приговорен к костру. Он еле волочил ноги в своем безобразном позорном облачении, разрисованном языками адского пламени и дьяволами, и желтой шутовской митре. Железная скоба вокруг шеи затыкала ему рот деревянным кляпом. Но его сверкающие глаза красноречивее слов выражали презрение к ревущей озверелой толпе христиан.

За ним следовало еще более жалкое существо. Мавританская девушка удивительной красоты шла легкой, грациозной, почти танцующей походкой. Ее длинные черные волосы, подобно мантилье, ниспадали на плечи из-под желтой митры. По пути она то и дело останавливалась и, положив руку на плечо сухощавому доминиканцу, откинув голову, заливалась неудержимым бесстыдным смехом, будто пьяная. Бедняжка тронулась умом.

Два стража волокли юношу, который не мог прийти в себя от ужаса, за ними плелась женщина в полуобморочном состоянии, потом двое мужчин среднего возраста. Они были так надломлены пытками, что с трудом передвигали ноги.

За смертниками шли монахи, и замыкали шествие копьеносцы, подобно тем, что шли во главе процессии. Но Джервас уже не замечал этих деталей. До него вдруг дошло, что среди осужденных нет Маргарет. Облегчение и одновременно тревога за судьбу Маргарет заслонили все вокруг.

Когда он вспомнил о помосте, генеральный инквизитор уже стоял там. Осужденных разместили на скамьях справа, причем соломенные чучела болтались на шестах впереди; благородные сеньоры и духовенство расселись на скамьях слева. Доминиканец, обращаясь к осужденным, что-то проповедовал с кафедры.

Последующую часть церемонии Джервас вспоминал потом как ряд отрывочных сновидений: ритуал мессы, речитатив хористов, облачка ладана над алтарем с его величественным зеленым крестом, нотариус с развернутым свитком пергамента – Джервас не слышал, что он зачитывал; передача осужденных губернатору и его солдатам – мирской карающей руке – служителями инквизиции у подножия помоста, где осужденных сажали на ослов и увозили под стражей в сопровождении доминиканцев; негодующий рев толпы, проклятия еретикам и, наконец, торжественный обратный ход процессии.

Когда она прошла, толпа снесла заграждения в центре улицы, так долго сдерживавшие ее; не охранявшиеся более, их разметали, и людская масса, разделенная ранее по обеим сторонам улицы, слилась в единый человеческий поток.

Служитель инквизиции тронул Джерваса за плечо.

– Пошли, – сказал он.

Глава XXIV Признание

Аутодафе завершилось. Прощенных отправили в монастырь, где назавтра на каждого будет наложена епитимья согласно приговору. Приговоренных к смерти поспешно вывезли за городские стены, на луг возле реки. Тут в Ла-Дехесе, на берегу бурного Тахо, в чудесном мирном уголке, замкнутом с другой стороны горами, был поднят огромный белый крест, символ милосердия. Вокруг него располагались столбы, к которым привязывали осужденных на сожжение, с заготовленными возле них вязанками хвороста. Здесь, Christi nomine invocato [84] , завершалось в дыму и пепле дело веры. Толпа последовала сюда за осужденными, чтобы поглазеть на замечательное зрелище, и ее снова удерживали за ограждением, охранявшимся солдатами. Но большинство тех, кто принимал активное участие в аутодафе, вернулось с помилованными в монастырь.

84

Призывая имя Христа (лат.).

Кардинал-архиепископ уже снимал облачение у себя во дворце. Он наконец был спокоен за племянника. Фрай Хуан де Арренсуэло все же принял предложенный им план действия: дону Педро вынесли приговор на основании показаний фрая Луиса. Приговор требовал уплаты штрафа в тысячу дукатов в казну инквизиции и ежедневного, в течение месяца, посещения мессы в соборе Толедо. Дону Педро полагалось присутствовать там босым, в одной рубашке и с веревкой на шее. По истечении этого срока вина будет искуплена, он получит отпущение грехов и восстановление в правах.