Меченосцы
Шрифт:
— Это кто такая?
— Это девочка из княгининой свиты. Нет у нас недостатка в певцах, увеселяющих двор, но это самый прелестный певец и княгиня ничьих песен не слушает так охотно.
— Меня это не удивляет. Я думаю, что это ангел. Не могу насмотреться. А как ее зовут?
— Да разве ты не слыхал: Дануся. Ее отец — Юранд из Спыхова, комес, могущественный и храбрый, принадлежащий к избранной знати.
— Эх, да такой еще и не видано!
— Все ее любят и за пение, и за красоту.
— А кто ее рыцарь?
— Да ведь она еще ребенок.
Дальнейший разговор был прерван пением Дануси.
И, снова толкнув придворного, спросил он, понизив голос:
— Так она принадлежит к вашему двору?
— Мать ее приехала с Литвы с княгиней Анной Данутой, которая выдала ее за графа Юранда из Спыхова. Была она красивая и из знатного рода, лучше всех понравилась она княгине и сама полюбила княгиню. Поэтому и дочери она дала то же имя — Анна Данута. Но пять лет тому назад, когда при Злоторые немцы напали на наш двор, она умерла от страха. Тогда княгиня взяла девочку и с той поры воспитывает ее. Отец тоже часто приезжает ко двору и радуется, что дитя его растет в полном здоровье, окруженное милостями княгини. Только всегда, глядя на нее, обливается он слезами, вспоминает свою покойницу, а потом снова возвращается мстить немцам за жестокое свое горе. Так любил он свою жену, как никто до тех пор не любил во всей Мазовии, и перебил за нее целую толпу немцев.
У Збышки глаза сразу вспыхнули, а на лбу вздулись жилы.
— Так ее мать убили немцы? — спросил он.
— И убили, и не убили. Она сама умерла от страха. Пять лет тому назад был мир, никто о войне и не думал, все жили в безопасности. Поехал князь в Злоторыю строить башню, без войска, с одними придворными, как водится в мирные времена. Вдруг, не объявляя войны, без всякой причины, налетели предатели немцы… Самого князя, позабыв страх божий и то, что осыпаны они были милостями его предков, привязали они к лошади и похитили, а людей перебили. Долго сидел князь у них в неволе, и только когда король Владислав пригрозил им войной, они от страха отпустили его; но при этом нападении умерла мать Дануси. Сердце подступило к самому горлу и задушило ее.
— А вы были при этом? Как вас зовут, я позабыл.
— Зовут меня Миколай из Длуголяса, а прозвище мое — Обух. Я был при нападении. Я видел, как мать Дануси один немец с павлиньими перьями на шлеме хотел привязать к седлу и как она на глазах у него побелела, самого меня ударили алебардой, вот с тех пор знак остался.
Сказав это, он указал на глубокий шрам, тянувшийся у него на голове из-под волос до самых бровей.
Наступило молчание. Збышко снова посмотрел на Данусю. Потом спросил:
— Так вы сказали, что у нее нет рыцаря?
Но он не дождался ответа, потому что в эту минуту песня замолкла. Один из певцов, человек толстый и тяжелый, вдруг встал, и от этого скамья перекачнулась на одну сторону. Дануся зашаталась и раскинула ручки, но прежде чем она успела упасть или соскочить, Збышко прыгнул, как рысь, и схватил ее. Княгиня, в первую
минуту вскрикнувшая от страха, тотчас весело засмеялась и воскликнула:— Вот так рыцарь, Дануся! Подойди же, милый рыцарь, и отдай нам милую нашу певунью.
— Ловко он ее подхватил, — послышались голоса среди придворных.
Збышко направился к княгине, неся Данусю, которая, обняв его одной рукой за шею, другой рукой поднимала кверху лютню, боясь, как бы она не сломалась. Лицо у нее было улыбающееся и счастливое, но немного испуганное.
Между тем юноша, дойдя до княгини, поставил перед нею Данусю, а сам преклонил колена и, подняв голову, сказал с необычайной для его возраста смелостью:
— Так пусть же будет так, как сказали вы, милостивая госпожа. Пора этой прелестной девушке иметь своего рыцаря, да пора и мне иметь свою даму, красоту и добродетели которой я буду прославлять. И вот, с вашего позволения, ей я хочу поклясться в верности и быть ей верным во всех испытаниях.
На лице княгини промелькнуло удивление, но не от слов Збышки, а потому, что все это произошло так внезапно. Рыцарские обеты не были польским обычаем, но Мазовия, лежавшая на границе немецкой земли и часто видевшая рыцарей даже из отдаленных стран, знала его даже лучше, чем другие области, и довольно часто применяла его. Княгиня тоже слышала о нем давно, при дворе своего великого отца, где все западные обычаи признавались законом и образцом для наиболее благородных рыцарей; поэтому в желаний Збышки она не нашла ничего такого, что могло бы обидеть ее или Данусю. Напротив, она обрадовалась, что любезная ее сердцу девочка начинает привлекать к себе взоры и сердца рыцарей.
И она с довольным лицом обратилась к девочке:
— Дануся, Дануся! Хочешь, чтобы у тебя был свой рыцарь?
Дануся три раза подпрыгнула в красных своих башмачках, а потом, обняв княгиню за шею, она закричала с такой радостью, как будто ей обещали забаву, которой можно играть только взрослым:
— Хочу, хочу, хочу!
Княгиня хохотала до слез, а с нею смеялся весь двор. Наконец освободившись от объятий Дануси, она сказала, обращаясь к Збышке:
— Ну давай, давай обет. В чем же ты ей поклянешься?
Но Збышко, который среди общего смеха сохранил неколебимую серьезность, так же серьезно ответил, не подымаясь с колен:
— Клянусь, что, приехав в Краков, повешу на стене постоялого двора щит, а на нем вызов, который по всем правилам напишет мне искусный в письме клирик; напишу, что панна Данута, дочь Юранда, — прекраснейшая и добродетельнейшая из девиц во всем королевстве. А кто будет противоречить этому, с тем я буду сражаться до тех пор, пока либо сам не погибну, либо он не погибнет, а если изменю своему слову, то лучше пойду в рабство.
— Хорошо. Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А еще что?
— А еще, узнав от пана Миколая из Длуголяса, что мать панны Юранд, по милости немца с павлиньими перьями на шлеме, испустила дух свой, я обещаюсь сорвать несколько таких павлиньих грив с немецких голов и положить их к ногам моей госпожи.
Княгиня стала серьезна и спросила:
— Не ради ли шутки клянешься ты?
Но Збышко ответил:
— Клянусь Богом и святым крестом; эту клятву я повторю в костеле перед ксендзом.