Меченый
Шрифт:
Кром встревоженно посмотрел мне в глаза и сокрушенно покачал головой:
– Вам лучше прилечь.
При этом руку он вырывать не стал. И даже не поморщился! А в его взгляде вместо ожидаемой брезгливости или презрения я увидела искреннее сочувствие!
Этого не могло быть! Однако было: он смотрел на меня так же, как отец. Или мама. И от его взгляда пустоты в моей душе становилось все меньше и меньше.
Мы стояли так целую вечность. До тех пор, пока Кром не пошатнулся, а на его губах не возникла виноватая улыбка:
– Благословение Двуликого сжигает все силы. Если я не поем
«Я боюсь остаться одна», – хотела сказать я. Но, заметив капельки пота, выступившие у него на лбу и крыльях носа и оценив лихорадочный блеск глаз и их нездоровую желтизну, заставила себя кивнуть:
– Хорошо. Я подожду. Только не уходи далеко, ладно?
Ушел. К роднику. Но не сразу – сначала вытащил наружу трупы, разжег огонь в очаге, кое-как приладил на место дверь, взял котелок и пообещал не задерживаться.
Я кивнула, проводила его взглядом, потом торопливо села, вжалась спиной в стену, обхватила колени руками и попробовала не трястись. С таким же успехом можно было не дышать. Или не чувствовать тошнотворный запах мочи и крови, пропитавший все и вся.
«Он рядом! Вот-вот вернется!» – не переставая, твердила я. И все сильнее и сильнее вжималась в стену.
А когда дверь, подвешенная на ремнях, скрипнула и распахнулась, я на всякий случай зажмурилась. И открыла глаза только тогда, когда услышала его голос:
– Это я…
Глава 24
Баронесса Мэйнария д’Атерн
Пятый день второй десятины третьего лиственя
– С-сука!!! Кусаться вздумала?! – лесовик [117] кривит губы в жуткой усмешке и делает шаг вперед.
Отшатываюсь и вскрикиваю от боли: рванувшийся ко мне мужик хватает меня за волосы, одним движением наматывает их на свой кулак и демонстративно трясет им перед моим лицом.
117
Лесовик – местное название разбойников.
Пытаюсь вырваться, выдираю себе клок волос и… не могу: лицо лесовика вдруг оказывается на расстоянии ладони, и я четко вижу родинку на его носу и черные волоски, торчащие из ноздрей.
– Вот и попалась! – ухмыляется он, тянется к моему камзолу и медленно, с наслаждением, принимается развязывать шнуровку.
Отлетает крючок. За ним – второй. Из-под камзола выглядывает отороченный кружевами ворот нижней рубашки и кулон, подаренный мне отцом в день совершеннолетия.
Исцарапанные пальцы хватают за белоснежную ткань, отводят ее в сторону, обнажая грудь, и я, справившись с оцепенением, пытаюсь вцепиться ногтями в полубезумные глаза.
Пытаюсь… И вдруг с ужасом понимаю, что не могу пошевелить рукой!
Вскрикиваю… и слышу голос Бездушного:
– Ваша милость, это сон! Проснитесь…
– Сон? – трясущимися губами переспрашиваю я, открываю глаза и чувствую, что трясусь, как осиновый лист.
– Да…
В комнате, еле-еле освещенной отблесками света от почти прогоревших углей, фигура Крома, сидящего на краю моего ложа, кажется сгустком тьмы. Но я, скорее почувствовав, чем разглядев его десницу, хватаю ее обеими руками и прижимаю к себе: он – живой, теплый и может защитить меня от лесовиков.
Меченый понимает! Так как не выдергивает ее из моих пальцев, а еле слышно говорит:
– Я посижу рядом. Теперь все будет хорошо…
Вдыхаю, запоздало ощущаю смрад и с трудом сдерживаю рвущийся наружу стон: я – не дома, а в залитом кровью охотничьем домике! Наедине со слугой Бога-Отступника!!!
Выпускаю его теплые пальцы, пытаюсь отодвинуться подальше и вскрикиваю от боли – прядь волос, попавшая под мое же бедро, мешает шевелиться!
Кром встревоженно наклоняется ко мне и пытается понять, что вызвало этот вскрик.
Освобождаю волосы. Потом прислушиваюсь к приглушенному рычанию, повизгиванию и клацанью зубов, раздающимся снаружи, и перепуганно спрашиваю:
– Волки?
– Да… Стая вернулась.
Ежусь от накатившего озноба, закрываю глаза… и тут же их открываю: перед внутренним взором появляются окровавленные пасти и обезображенные человеческие останки.
– День-два – и уйдут, – успокаивает меня Бездушный.
«Уйдут, – содрогаясь от омерзения, мысленно поддакиваю ему я. – Когда сожрут лесовиков и обглодают их кости».
– Не бойтесь… – вздыхает он, наклоняется вперед, и я, решив, что он собирается встать и уйти к своей лавке, вскрикиваю:
– Не уходи! Ну, пожалуйста!!!
– Не уйду… – обещает он. И я, опустив взгляд, тянусь к его руке.
Так – не страшно.
Бездушный молчит.
И в его молчании нет ни презрения, ни усталости, ни недовольства – только сочувствие. Поэтому я еще сильнее сжимаю пальцы и закрываю глаза. Не для того, чтобы уснуть – просто, зажмурившись, легче убедить себя в том, что это рука папы.
А еще мне почему-то кажется, что так я смогу отвлечься от кошмарных воспоминаний.
Отвлекаюсь. Но почему-то вспоминаю не родителей, не брата, не безбедную жизнь в Атерне, а все того же Бездушного. Вернее, его посох. И вдруг понимаю, что за сутки с лишним, прошедшие с момента появления лесовиков, на нем не появилось ни одной новой зарубки.
И это нельзя объяснить ни слабостью Крома после Благословения Двуликого, ни болью в его снова закровившей ране: когда надо, он делает гораздо более тяжелые вещи: разжигает очаг, готовит еду и даже колет дрова.
А еще я понимаю, что Кром не испытывает никакого облегчения от выпитых душ – наткнувшись взглядом на засохшие пятна крови, он хмурится, играет желваками, раздувает ноздри. Может виновато посмотреть на меня. Так, словно считает себя ответственным за появление лесовиков. Но не улыбается. Никогда.