Мечеть Парижской Богоматери
Шрифт:
Отец Лотар, не оборачиваясь, одним только знаком руки остановил Эжена-Оливье, когда тот попытался повторять за ним слова «Conflteоr» [89] . Почему, интересно? Он наверное помнил, что миряне тоже бьют себя кулаком в грудь при словах «mea culpa» [90] . Ну да, троекратно. Ох! Это только у модернистов, а по-нормальному «Confiteor»'a два – один священника, один паствы. Отец Лотар завершил свой. Эжен-Оливье вышел из положения просто: немного промолчал, согнувшись, и трижды произнес только слова, сопровождающие удары в грудь. Господи, уж прости как-нибудь, я же не нарочно. Меа culpa, Господи!
89
Исповедуюсь (лат.) – начальное слово и название чина исповедания грехов, входит в состав Западной
90
Моя вина (лат.), фраза из чина исповедания грехов Римской Литургии
Только это будет бездна пламени», – усмехнулась София, тщательно выщелкивая на экранчике таймера зеленые цифры.
Сколько ж лет эти своды не слышали латыни, невольно подумал отец Лотар, ведь задолго до мусульман, года, пожалуй, с семидесятого. Как раз лет семьдесят и выходит. Как же они соскучились!
И чайки туда прилетелиКружася с предсмертной тоскойИ «Вечную память» пропелиГероям в пучине морской.– Dies irae, dies ilia Solvet saeclum in favilla: Teste David cum Sibilla [91] .
Quantus tremor est futurus, Quando judex est venturus, Cuncta scripte discussurus! [92] .
А ведь это и есть католическая «Вечная память», подумала София, невольно заглядевшись на завораживающий ритм движения священника перед алтарем. А песня все продолжала где-то звучать, странно сплетаясь с погребальным гимном.
В том сила России грядущейГерои безсмертны у ней,Так миноносец живет «Стерегущий»В сердцах всех русских людей [93] .91
День гнева, тот день, / Век в пепел превратит / По свидетельству Давида и Сивиллы (лат.)
92
Сколь великий ужас будет / Когда придет Судия/ Все твердо упраздняющий (лат.)
93
Ну не могу в этом слове идти на поводу у новой орфографии – Е.Ч.
Ведь это по тем, кто сейчас падает на баррикадах мостов, подумалось Эжену-Оливье. Насколько же легче так погибать!
София спустилась вниз, когда гимн уже закончился. Что ж, теперь можно и послушать Литургию. Песчинки минут будут падать дальше сами.
94
Труба, удивительно звук распространяющая По области могил Всех пред престолом соберет Смерть замрет и природа Когда творение воскреснет Должное ответить Судящему (лат).
Как же жалел Эжен-Оливье, что не понимает со слуха Евангелие, наверное какое-нибудь из тех, где говориться о переходе от смерти к вечной жизни. Но как же везет тем, кто понимает. Евангелие, а за ним проповедь. Откуда он это знает? А вот знает.
Точно, отец Лотар повернулся лицом к пастве. Взглянул на Софию, кивнул ей, поняв причину ее отдыха, взглянул, пристально взглянул на Эжена-Оливье.
– Возлюбленные мои, я не стану говорить проповеди, хотя это и не совсем правильно. Но все, что можно было сказать, мы сказали сегодня не словами. Эжен-Оливье, после того как ты польешь мне на руки, я управлюсь дальше без министранта.
– Что Вы хотите сказать?!
– То, что потом ты уже можешь идти. После омовения рук, – священник смотрел на него в упор.
– Отец Лотар, Вы что, Вы ничего не поняли?! – тихо, чтобы чуткие к сакральному слову своды не подхватили недостойной человеческой речи, воскликнул Эжен-Оливье. – Я никуда не уйду! Я здесь по праву, я должен умереть вместе с Нотр-Дам. Я потомственный министрант собора.
– И ты сегодня
в нем прислуживаешь. Никто не оспорил твоего права. Но сегодня не твой черед умирать.– Но я хочу причаститься! – В этом-то он не посмеет отказать, а там видно будет.
– Нет, ты еще не готов к Причастию. Если бы эта Литургия была последней на земле, я причастил бы тебя на свой страх. Но твой долг перед собором – причаститься как надо. Пусть в других пределах. Да, ты здесь министрант, – отец Лотар чему-то улыбнулся. – Но капитан корабля сегодня я. Приказываю покинуть борт.
Ну да, минут через пятнадцать он бы уже не отошел достаточно далеко от стен, подумала София.
– А я твой командир, Левек, – мягко вмешалась она. – И я приказываю тебе жить.
Веселые свечки играли в черных глазах Софии Севазмиу, светло-серый взгляд отца Лотара был непреклонен. Восемнадцатилетней силы Эжена-Оливье было не довольно для того, чтобы спорить с этими двумя.
– Но кто же будет молиться во время мессы? – упавшим голосом спросил он. – Это только у модернистов священник мог служить без молящихся, ведь так, отец Лотар?
– Как-нибудь попробую я, – ответила София. – Я не очень умею, но, сдается, сейчас самое время научиться.
– Ну вот, все и устроилось, – отец Лотар повернулся к алтарю. – Gloria tibi, Domine [95] .
Эжен-Оливье не следил за словами, он выпал из течения мессы, плывя в потоке своей обиды, обиды невоспринятой жертвы.
Где-то по стенам, на болевых точках камня, падали электронные песчинки оставшегося времени.
Простые, совсем аптечные бутылочки коричневого стекла (на кожаном футлярчике одной был вытиснен виноград, на второй рисунок стерся вовсе…) дрожали в руках. Эжен-Оливье полил из второго на пальцы отцу Лотару.
95
Слава Тебе, Господи (лат.).
– Все, ступай с Богом, – тихо шепнул священник, поворачиваясь к алтарю.
Ох, и неохота же мальчишке оставаться живым, подумала София. Ничего, дружок, придется тебе это как-нибудь перетерпеть. Без тебя сегодня много легло. Но дело все же сделано.
– Orate, fratres… [96] .
Чуть пошатываясь, Эжен-Оливье медленно, словно ожидая, что священник позовет его назад, шел к дверям. Когда-то тут был центральный проход между двумя рядами деревянных скамей, еще до того, как модернист Люстиже [97] возвел на месте прохода идиотское возвышение, в свою очередь снесенное мусульманами. Они же сплошь вымостили освободившееся место пестрыми, как ковер, яркими до ряби в глазах изразцовыми плитками. Но Эжен-Оливье шел не по ним, а по каменному полу, между длинными скамьями справа и слева, жесткими скамьями, на приступки которых склоняли сейчас колени десятки людей, участников Литургии. Среди них угадывались знакомые фигуры – Патрис Левек, с радостной улыбкой повернувший голову на проходящего внука, Антуан-Филипп Левек, с лицом тяжелобольного, которого только что отпустил приступ невыносимой боли, Клер-Эжени Левек, потерявшая при провале линии Мажино троих сыновей, когда боши ломанулись через смехотворные укрепления предыдущей войны, Женевьева Левек, умершая в семнадцать лет от чахотки, Огюст-Антуан Левек, в сюртуке и стоячих воротничках, удвоивший на каучуке семейный капитал, разбогатевший на ввозе шоколада Эжен Левек с напудренными волосами, покровительствовавший каперству Патрис-Оливье Левек в разделенном на три пряди парике…
96
Молитесь, братия (лат.).
97
Люстиже Жан-Мари (род. в 1926 г.) – архиепископ Парижский (с 1981 г.), кардинал (с 1983 г.), сторонник модернизации и «обновления» Римско-католической Церкви. С разрешения и по инициативе Люстиже в 1990-х годах была проведена реконструкция Нотр-Дам, ориентированная на требования реформированного католицизма и разрушившая старинный интерьер собора.
«Так вот, кто сегодня здесь причащается», – шаг его сделался тверже.
Маленькая груда серого тряпья, брошенного кем-то близ дверей, на мгновение привлекла его внимание. Валери! Валери, в своих лохмотьях, соскользнувшая на пол, недвижимая. Светлые локоны – волною на полу. Израненные ручонки – белые, раскинутые, как руки фарфоровой куклы. Ну конечно, можно было догадаться сразу! Иначе и быть не могло, она умерла, умерла вместе с собором!
Преодолевая свой всегдашний страх перед девочкой, Эжен-Оливье опустился на пол. Сам не зная для чего, поправил закрывшую лицо прядь. Ладонь, даже не коснувшись, ощутила теплоту лба. Эжен-Оливье торопливо припал к детской грудке, вздымающейся, к бьющемуся сердцу. Но что с ней тогда? Дыхание было ровным, очень ровным. Эжен-Оливье легко поднял спящую девочку на руки, вдруг заторопившись, почти побежал к дверям. Если бы отец Лотар не прогнал его, кто бы тогда вынес Валери из грядущего огня?