Мечи Дня и Ночи

Зверь, помотав головой туда-сюда, внезапно сгреб Ставута и швырнул его в пруд. Купец плюхнулся в воду и подскочил, отплевываясь. Зверь отрывисто порычал и ушел.

— Ну, спасибо тебе, — сказал из пруда Ставут. — Тут так холодно, околеть можно.

Аскари вбежала в заводь. Ставут верно сказал — вода обожгла ее восхитительным холодком. Она опять окунула Ставута с головой и терла его волосы, пока не отмыла их дочиста. Солнце садилось, зажигая золотом горы.

— Ты где, Стави? — тихо спросила она, взяв ладонями его голову и снова заглядывая ему в глаза.

— Я тут. Может, поумнел немного и погрустнел, но я все еще тут.

Она поцеловала его в губы и прижала к себе.

— Это тот поцелуй, который я тебе задолжала.

— На всем свете не найдется столько ниток для оперения, чтобы его заслужить.

Она, смеясь, поцеловала его еще раз. Он заулыбался, тут же сделавшись ее прежним Стави, потом посмотрел на берег и со смехом вскричал:

— Что, людям и вдвоем уже побыть нельзя?

Аскари оглянулась. Из-за журчания воды она не слышала, как подошла стая. Звери обступили весь пруд и не сводили с них глаз.

— Убирайтесь отсюда, паршивцы! — с той же улыбкой приказал Ставут.

Джиамады, как один, повернулись и ушли в лес. Ставут раскрыл Аскари объятия, но она сказала:

— Хорошего понемножку. Пойдем поищем тебе что-нибудь чистое.

Чуть позже, когда Ставут облачился в штаны и свежий красный камзол, они сели у костра. Аскари, завернувшись в одеяло, пока не высохнет выстиранная в пруду одежда, оглядывала стоянку. Одни звери ели, другие спали. Солнце село, и стало быстро смеркаться. Ставут рассказал, как лазил в пропасть за Шакулом и как смутил зверя пережитый им страх.

— Ты зовешь его другом, Стави, — понизив голос, сказала она, — но они ведь не понимают, что такое дружба. Ландис Кан мне часто рассказывал про джиамадов. Он любил поговорить. Смешение человека и зверя, говорил он, убивает лучшее, что есть в том и в другом. Они признают тебя вожаком, потому что им это выгодно. Не из преданности, не из привязанности. Они не знают настоящей любви, не ведают сострадания.

— Ты ошибаешься. В них заложено гораздо больше того, чему мы позволяем развиться. Отбрось ненадолго свои предрассудки и подумай. Шакул пошел за нами из любопытства. Когда ты сказала, что я не хочу заходить в воду, он бросил меня туда. Звуки, которые ты слышала, — это смех. Понимаешь? Он надо мной подшутил. А когда Шакул висел на скале, наверх его вытащил зверь, с которым он дрался прошедшей ночью за место в стае.

— Вот-вот, — не сдавалась Аскари. — Свое место в жизни они отвоевывают. Верность для них ничего не значит.

— Люди делают то же самое. При этом они убивают своих соперников или устраивают против них заговоры. Но когда Ша-кул поборол Брогу, крови не пролилось, и вражды между ними не возникло. Вопрос первенства решается силой потому лишь, что вожаки стаи должны быть сильными. Этим существам никогда не давали развиваться свободно. Они подчинялись железной дисциплине и использовались только для войны и смертоубийства. Здесь они учатся выручать друг друга, и между ними завязываются братские узы. Я им больше не нужен, Аскари. Если бы то, что ты говоришь, было правдой, Шакул просто убил бы меня и сам стал вожаком стаи.

Так и не убедив Аскари, он подбавил в огонь дров.

— Тебе хорошо с ними, правда? — спросила она.

— Правда, — усмехнулся он. — Не могу даже сказать почему. Я смотрю, как они растут, вижу, как им радостно жить на воле. И чувствую себя замечательно.

Да, это тот самый Ставут, которого она знала, добрый, чуткий и благородный. Глядя на него с нежностью, Аскари начала понимать, что испытывает к нему не одну только нежность. Тот поцелуй не покидал ее мыслей.

— О чем ты думаешь? — спросил он, перехватив ее взгляд.

— Ни о чем.

— Когда женщина так говорит, — засмеялся Ставут, — мужчина понимает, что дела его плохи.

Ее глаза сузились.

— Я забыла, что ты у нас знаток женщин.

— Можно и так сказать. Но наш поцелуй в пруду я не променял бы на все золото мира.

— Умеешь же ты нужные слова подбирать.

— Не хочешь ли опять прогуляться со мной?

— Пожалуй.

Они взялись за руки и скрылись в лесу.

* * *

Мемнону и раньше случалось видеть смерть. Много раз. Почему же теперь он испытывал такое странное чувство? Его дух парил над узкой кроватью. Умирающий мальчик, бледный, весь в испарине, едва дышал. Мать, сидя рядом, держала его за руку. По ее лицу текли слезы. Человек, считающий себя отцом ребенка, стоял позади, положив руку ей на плечо. Он осунулся, глаза у него покраснели. Мальчик содрогнулся в последний раз и затих. Мать, вскрикнув, упала на его тело.

— Ну, ну, милая, — говорил отец. — Не надо.

Причитания матери действовали Мемнону на нервы, раздражали его. Не в силах больше смотреть на лицо мальчика, он переместился вправо. Теперь он видел его только в профиль. Какое грустное лицо, какое потерянное.

Его, Мемнона, лицо.

«Вот откуда у меня это чувство, — думал он. — Воспоминание о детстве, которому недоставало тепла, а не скорбь по умершему». Он думал так, но ощущение пустоты внутри не проходило. Это всего лишь сожаление о неудавшемся опыте, сказал он себе. Мать, держа лицо ребенка в ладонях, целовала его. Мемнон не помнил, чтобы его кто-нибудь так целовал. Умри он в детстве, как этот мальчик, никто бы не плакал над ним. Впрочем, этих родителей он хорошо выбрал. Отец — торговец полотном, мать — швея, известная своим добрым сердцем. Живут они у моря, на лентрий-ском побережье. Мемнон счел, что растущему мальчику морской воздух пойдет на пользу.

Теперь он уже не будет расти. Великая печаль овладела Мем-ноном, и он повторил себе: опыт не удался.

— Хватит с нас этого никчемного зелья, — сказал отец, взяв с полки глиняный кувшинчик, и в порыве гнева запустил им в стену. Кувшинчик разбился, семена и сухие листья высыпались на половик.

Мемнон подлетел к ним и стал рассматривать. Печаль прошла без остатка.

Он вернулся в свое тело. Встав слишком быстро, он пошатнулся и чуть не упал. Обычно после возвращения он всегда лежал какое-то время, восстанавливая равновесие тела и духа. У двери своей комнаты он задержался, держась за косяк и глубоко дыша. Потом открыл дверь и спустился в лабораторию Ландиса Кана. От усталости он едва волочил ноги. Последние дни, особенно долгая поездка в горы, где он созвал к себе своих Теней, измотали его. Слишком он привык к удобствам дворцовой жизни.

Оба его помощника еще трудились в лаборатории. Патиакус, подняв голову от бумаг, встал и поклонился. Рыжий Оранин тоже поспешно вскочил.

— Нашли что-нибудь? — ласково спросил Мемнон.

— Много интересного, мой господин, — сказал Патиакус, — но ничего такого, что имело бы отношение к вашему вопросу.

— Со временем и это выяснится. Поздно уже, — сказал Мемнон Оранину. — Ступай поешь, отдохни. Завтрашний день будет долгим.

— Благодарствую, мой господин. — Ученик с новым поклоном попятился к двери.

Мемнон потрепал Патиакуса по плечу.

— Присядь, дружище. Поговорим.

— Да, господин. О чем вы желаете говорить?

— Ребенок только что умер. Очень трогательно. Слезы и причитания.

— Сожалею, мой господин.

— Я тоже. — Мемнон стал за спиной Патиакуса, положив руки ему на плечи. — Ты все такой же заядлый травник, каким был раньше?

— Теперь у меня нет на это времени, господин.

— Тебе нравилось быть аптекарем?

— В каком-то смысле. Работа у вас мне нравится куда больше.