Мечников
Шрифт:
Ученый не сообщил никаких подробностей, но мало кому пришло в голову усомниться в его словах. Слишком высок был авторитет Коха, все слишком хорошо знали, с какой придирчивостью он проверяет свои работы, прежде чем их обнародовать.
И хотя с точки зрения научной этики его сообщение выглядело более чем странным (Ру недовольно писал из Берлина, что Кох должен был либо молчать, либо раскрыть все до конца), известие о замечательном открытии мигом облетело весь мир.
Берлин наводнили чахоточные; врачи из разных стран осаждали Коха, требовали чудодейственный туберкулин. Выпустив из бутылки джинна, ученый утратил над ним контроль. Сказав «А», он должен был сказать и «Б».
Со всех сторон стали поступать сообщения о молниеносных исцелениях. Хотя Кох предупреждал,
— Это существует, и хватит об этом!
И тут произошла катастрофа…
«Исцеленные» туберкулином стали умирать.
При повторении опытов Коха в других лабораториях обнаружилось, что он допустил серьезные ошибки. Даже свинки, на которых он разработал свой метод, вовсе не излечивались…
Провал был полный и, в сущности говоря, неизбежный. Кох поплатился за свое высокомерие.
В конце 1890 года в Париж приехал Джозеф Листер, видный хирург, один из признанных творцов медицинской бактериологии. Еще в то время, когда Пастер занимался брожением и не помышлял о медицине, Листер применил его данные для предупреждения послеоперационных инфекций.
Известие, привезенное Листером, потрясло сотрудников Пастеровского института. Он рассказал, что Беринг создал лекарство от дифтерии…
Вряд ли где-либо могли лучше оценить это достижение, чем в Институте Пастера. Ведь с тех пор, как Ру открыл дифтерийный токсин, он безуспешно бился в поисках антитоксина, и вот оказалось, что противоядие найдено.
Когда сообщение Беринга появилось в печати, Ру и Мечников смогли в еще большей мере оценить его открытие. Оказалось, что это не счастливая находка, не случайно найденное вещество, нейтрализующее дифтерийный токсин, а результат углубленных исследований, которые Беринг проводил, исходя из своих взглядов на природу иммунитета. Было известно, что животные, перенесшие дифтерию, вторично ею не заболевали: они оказывались иммунизированными. Беринг предположил, что сыворотка крови таких животных должна убивать дифтерийных бактерий. Опыт, однако, показал обратное: палочки спокойно размножались в пробирке с сывороткой. Закономерно возник вопрос: а как сыворотка будет действовать на дифтерийный яд? Беринг смешал сыворотку со смертельной дозой токсина и ввел свинке, никогда не болевшей дифтерией… Животное осталось здорово, в то время как контрольная свинка, которой был введен токсин без сыворотки, погибла!
В следующем, 1891 году в Лондоне состоялся очередной гигиенический конгресс, и по предложению Листера целое заседание на нем было посвящено проблеме иммунитета.
С изложением фагоцитарной теории выступил не Мечников, а Ру. Видимо, потому, что Илья Ильич еще не совсем свободно владел французским языком, на котором приличествовало говорить представителю Пастеровского института.
Эмиль Ру пришел к Пастеру еще совсем молодым врачом и участвовал во всех его начинаниях по борьбе с болезнями. Страстный, нетерпеливый, всегда начиненный идеями, Пастер был склонен к опрометчивым действиям, так что методичному и осмотрительному Ру нередко приходилось уберегать учителя от слишком поспешных или слишком рискованных шагов. К тому же Ру оказался непревзойденным мастером эксперимента. Лабораторные исследования были его стихией; пробирки, реторты, шприцы не просто служили ему инструментами в работе — они вдохновляли его, изощряли его строго логический ум. В лаборатории Ру проводил большую часть суток, ей отдавал все свои силы, так что на обычные «радости жизни» у него их уже не оставалось. Любые, самые фантастические идеи Пастера он умел перевести на язык точного опыта и тем самым либо подтвердить, либо опровергнуть их.
К широким обобщениям он относился со свойственным строгим экспериментаторам недоверием, и неудивительно поэтому, что
в то время, как Пастер с восторгом принял фагоцитарную теорию, Ру встретил ее скептически.Однако Мечников с первого дня произвел на Ру самое благоприятное впечатление, и нескольких бесед с ним оказалось достаточно, чтобы Илья Ильич обрел в Ру верного единомышленника и друга. Ру понимал, как неуютно должно быть Мечникову в чужой стране, и ненавязчиво опекал его. Сам он был одиноким, и чуткий Мечников не упускал случая зазвать его к себе на обед, тем более что визиты неприкаянного холостяка доставляли радость Ольге Николаевне.
Мечников не охладел к Ру даже тогда, когда отношение к нему жены стало приближаться к той зыбкой, но опасной грани, которая отделяет дружбу от более глубокой привязанности. Новое испытание судьбы Илья Ильич воспринял как истинный философ.
«Одно время, — пишет с понятными недомолвками Ольга Николаевна, — Илья Ильич думал, что мое счастье призывает меня уйти от него, и всячески старался доказать, что я имею на это право. Благородство его поведения было лучшим нашим оплотом».
Благородство поведения в конечном счете вознаграждается. Ольга Николаевна знала, в чем ее счастье. Она осталась с Ильей Ильичом, и оба они сохранили дружбу с Эмилем Ру.
С большим докладом против фагоцитарной теории на Лондонском конгрессе выступил Бухнер. Он отстаивал свои аллексины, утверждал, что если фагоциты и играют какую-то роль в борьбе организма с микробами, то самую ничтожную.
Немецкие ученые дружно поддержали Бухнера. Особенно непримиримую позицию занял Беринг. Он, единственный из учеников Коха, который дерзал возражать учителю, в конце концов рассорился с ним и ушел из Коховского института, — не желал идти ни на какие уступки. Фагоцитоз Беринг объявил мистикой, упирая на то, что его внутренний механизм совершенно неизвестен. Он утверждал, что теория Мечникова не только несостоятельна, но еще и вредна, ибо тормозит терапию, потому что, «когда спрашивается, как же использовать живые клетки, чтобы излечивать болезни, и как направлять их действие для лечения больного человека, то ответ на этот вопрос очень затруднителен».
Возражения Беринга звучали тем более весомо, что ученые находились под впечатлением его блестящего открытия — дифтерийного антитоксина.
С ответом вновь выступил Ру, но все ждали, что скажет сам автор фагоцитарной теории. Отмалчиваться было невозможно, и смущенный Мечников начал с того, что попросил снисхождения: он еще плохо владеет французским языком и к тому же за отведенные пятнадцать минут не сможет осветить все затронутые вопросы.
Когда отпущенное ему время истекло, он прервался на полуслове и хотел сойти с трибуны, но Листер предложил дать Мечникову закончить. Зал согласился, и Илья Ильич проговорил пятьдесят минут. С трибуны он ушел, сопровождаемый аплодисментами. «А ведь аудитория состояла главным образом из его противников», — вспоминал участвовавший в работе конгресса Я. Ю. Бардах.
«Он всех покорял силой своего мощного ума, — объяснял Бардах, — в нем счастливо сочетался в высокой степени талантливый наблюдатель и острый критик, способный к самым широким обобщениям». В своей горячей речи Мечников доказывал, что аллексины убивают микробов лишь в пробирке, в самом же организме они вовсе не препятствуют заболеванию. А антитоксины Беринга действуют на яды бактерий, но не на них самих, так что нет никаких оснований отвергать значение фагоцитоза в иммунитете, подтвержденное многочисленными опытами.
«Мечников сейчас занят демонстрацией своих препаратов, — спешил Ру сообщить Ольге Николаевне сразу же после заседания, — и к тому же он не рассказал бы вам всего своего собственного успеха. Он говорил с такой страстью, что всех воспламенил. Мне кажется, что с сегодняшнего дня теория фагоцитов приобрела много новых друзей».
В Пастеровском институте Мечников и Ру организовали курсы по микробиологической технике. Илья Ильич читал на них лекции по своей, основанной на фагоцитарном учении, теории воспаления. (Изданные отдельной книгой, эти лекции стали классическим трудом Ильи Ильича.)