Мечтатели не предают

В окне горел свет. Электрический свет.

На кадыке в набат било сердце. В два прыжка я преодолел путь к окну. Закрыто. Я снял футболку, обмотал костяшки и разбил нижний прямоугольник окна. На ржавчину подоконника прыснула кровь. Я сунул руку в пасть стеклянных клыков, выдернул шпингалет и поднял раму. Перевалился внутрь.

Тела бездельников лежали у погасшего камина. Головы прильнули к экрану ноутбука. На нем лагала онлайн-трансляция почасового греха. В его цифровой витрине спала хранительница – сном V-образно расставленных ног.

Я отвесил бездельникам пощечины. Тела восстали из спячки, захлопнули ноут и полезли в спасительную прорубь окна.

Меня ждала комната у лестницы. Покидая ее до полуночи, я оставил дверь приоткрытой.

Бледные веки омертвили лицо. Ее лицо. Теперь незнакомое и чужое.

Я просунул левую руку под сгиб коленей, а правую – под фарфоровую шею.

– Сексанебудет.

Кода ангажемента отзвучала и, попав в раковину сердца, завершила симфонию разочарования.

Я взял ее на руки и выскочил в коридор.

Горячий воздух наполнил легкие.

Она же как бы спит. Ее хранит желание быть спасенной. Я передаю ее бездельникам через окно, оглядываюсь и выхватываю стоп-кадр на голубой глазури камина: пламя проникает в спальню, чтобы уничтожить улики несбывшийся близости.

По водосточной трубе я скатился вниз. Веки разъело дымом. Сквозь них я едва различал двухмерные фигуры, как в первобытной игре на приставке.

– Вывез. – Молот Великана прилетает между лопаток. Я падаю на мокрую траву. Кровь горит в венах.

Дом стоял на отшибе. На юг – поле. На север – заброшенный скотомогильник. За ним – кривая линия домов. Живых окон наперечет. Помощи не ждали.

Перекрытия рухнули. В глотку пожара соскользнули пластины шифера. Искры взлетели к облакам и расплавили паутину лунного света.

По инерции мы таскали ведра из колодца и врубили садовые шланги. В ответ дух огня распускал все новые и новые пряди, которые опадали на раскаленные кирпичные стены.

И дом исчез быстрее, чем намек на любовь сегодня ночью.

– Хорош. Сгорело, – остановил нас Великан.

Рассвет. Она, сложив на ладонях орнамент слез, покидала меня. Просвет голубых глаз отразил прямоту лукавого сердца.

– Скажи хоть слово. Слышишь?

Нас разделял один шаг, а через 48 часов – на три миллиона девятьсот семьдесят три тысячи больше.

КД – только так. Я не выдам истории ее имени. Она протянула на прощание ладонь. Я приставил пальцы к запястью, отмерил шесть секунд и умножил удары пульса на десять. Я искал ответ – волнуешься ли, участилось ли, переживаешь… Шестьдесят ровных и последовательных ударов. Под их бой черешневые губы коснулись моих – близостью безвредной, как пожар июльского полдня.

Мякоть поцелуя отпряла от лица, и я нащупал во рту горечь. Она обволокла нёбо исцелительным, как плацебо, заветом – воротиться до того, как исчезнет наше восемнадцатое лето.

Я еще чего-то жду под обгоревшими ветвями яблони. Огонь лишил ее плодов грядущего августа. В свете фар цветут бусины крови на шелке ее коленок.

– Я вернусь в августе. У нас останется целый месяц, – говорю и не верю.

На прощание КД обмотала мне руку шейным платком. Роскошный кубический узор приник к ране. Она напитала его темной влагой. Ткань потеряла цвет, и узор было не различить, когда автомобиль такси, качаясь в проселочной колее, дополз до поворота на большую дорогу, которая вела в город и дальше к разлуке.

На земле коченела тень дома. Лучи зари проткнули темень, нависшую над полем. А дальше, на огрызке горизонта, чернели купол и погост.

– Засунули в Москву на стажировку. Торговая контора. Повезет – останусь до августа.

– Буду зубрить матан, чтобы перевестись в нормальный универ. Здесь будущего нет.

– С тобой все ясно, бездельник. В Лондон.

– Ты же туда не собирался. Чё изменилось-то? Решил свалить?

Планы в силе, отвечаю. Я же прошел отбор в программу стажировки к рабам из большой четверки. Считай, на руках премиальный абонемент в фитнес-центр, чтобы накачать извилины перед марафоном к наградному сколиозу, преждевременной алопеции, усталостным трещинам в металлических доспехах сердца. Скука, бездельник.

Наши голоса иссякли. Угли юности истлели. Два-точка-ноль-точка-ноль-точка-пять. Гимн здесь и сейчас. Первое и свободное лето. Осталась формальность – проститься и разъехаться на девяносто два дня.

Великан качнулся вперед, вдавил жирные ладони в подлокотники и вытолкнул тело вверх. Он махнул в сторону машины и прищелкнул над дугой рыжих бровей. Повинуясь его жесту, над нами погасла последняя гирлянда заутренних звезд.

– Погнали. Здесь ловить больше нечего.

Ключ покромсал замок зажигания. Мотор прокашлялся, зарычал. Я стыкуюсь. На память от ремня безопасности – осколок пряжки.

Наш караван гремит по рокаде. Ее оттеняют ряды столетних сосен. Бездельники распахнули окна и выкрутили стерео до предела.

– …вдохну лениво дым. Ды-ды-дым?!

Мы бросили машину у спуска к реке и пошли к утесу. От обвала его удерживал каркас сосновых корней. Местами их оголил ветер, и они выступали на песчаном покрове как забальзамированные конечности рептилий.

Вода ушла. На мокрых залысинах дна блестела битая слюда бутылок. Утес остался за спиной. Он заслонил и бетонную будку береговой охраны, и барьер волнолома.

– Тормози. Давай тут.

Я завалился на песок. Вслушался, как гудит конвейер реки. Монотонные звуки шли из-под земли и вибрировали на лопатках, как мантра на губах монаха.

Я приподнялся на локтях и посмотрел через пробитый щит – предупреждение, что нельзя заплывать за буйки. В его рамке были мои бездельники. Они смывали порох пожара. Черные струи падали в реку. Она вбирала их оттенок, а потом волны, шедшие от берега, возвращали воде прежний цвет.

Сейчас как памятная открытка.

Я пошел к ним. Холодный песок отзеркалил рисунок волн. Пятки скользили на подводных гребнях. По левую руку, если присмотреться к горизонту, проступал изгиб реки. Я всмотрелся в бело-синюю даль. За ней мне виделись и паром, и пристань, и…

…и дом на том берегу. Глаза полоснули зазубрины кошмара: ее тело на лакированных досках. Ручеек крови разделил квадрат лунного света. Халат нараспашку – страх смерти и наготы. Наутро мы уехали из дома, в который я с того дня не возвращался.

Плюх. Стопа юркнула в яму. Тело, повинуясь незримой силе, кануло вниз. Вода потекла в ноздри. Легкие сжало, точно апноэ продлилось дольше обычного и пробудило сначала первородный испуг и лишь затем – сознание.