Мечтатели

Шарль взирал на эту публику с отвращением. Он уже представлял, как эти люди стоят перед расстрельным взводом, распятия сорваны с их шей, а колокольчики смолкли навсегда.

— Это те самые petits–fascistes, о которых я говорил. Мусор истории.

Когда Изабель вернулась, Teo спросил Шарля, не могут ли они переночевать у него. Не сказав друг другу ни слова, они единодушно решили, что не могут вернуться так быстро в квартиру возле площади Одеон, в квартиру, которая до этого самого утра оставалась отрезанной от внешнего мира.

Шарль ответил утвердительно, не поинтересовавшись их мотивами и не поставив никаких дополнительных условий. Однако предупредил, что зайдет домой только принять душ и переодеться. К шести часам ему нужно оказаться на площади Данфер–Рошеро. Факультет в Нантерре вновь открылся, и студенты решили, что их победа, какой бы недолгой она ни была, заслуживает того, чтобы отпраздновать ее демонстрацией на весь Париж. Сегодняшние дневные стычки — это только первые ее предвестники.

План заключался в том, чтобы идти к телевизионной студии с протестом против того, как телевидение освещает ход восстания, затем направиться к Дворцу правосудия, чтобы выразить молчаливое возмущение пародией на правосудие, которое отправило в тюремные камеры их товарищей. Но префект полиции принял твердое решение загнать отныне все демонстрации в гетто Латинского квартала. Если таким путем он надеялся вырвать жало у восстания, он крупно заблуждался. Демонстранты восприняли запpeт как призыв к действию — вот зачем Шарль собирался идти на площадь Данфер–Рошеро.

Он жил рядом с Эйфелевой башней, на третьем этаже, в двухкомнатной квартире, которую снимал очень дешево, потому что окна ее выходили во двор–колодец и там было всегда темно, как в подвале. Teo сразу же улегся в свободной комнате, где на полу были расстелены матрасы, словно в дортуаре. Кроме матрасов, вся меблировка состояла из двух предметов: иллюстрации к какому–то роману Жюля Верна, увеличенной и вставленной в рамку, на которой был изображен бородатый мужчина посреди лесистой местности рядом с обсерваторией, увенчанной хрустальным куполом, показывающий молодому безбородому человеку, стоящему рядом, на необычно яркий лунный полумесяц в небе (подпись под иллюстрацией гласила: «La lune! dit le docteur» {91} ), a еще — аквариума, вода которого была столь непроницаемо темной — Шарль уже несколько недель не находил времени ее поменять, — что его обитатели (если допустить существование оных, поскольку рассмотреть ничего не представлялось возможным) могли воображать себя без особого труда жителями мутной океанской бездны.

91

«Луна!» — воскликнул доктор» (франц.)

В квартиру они пришли чуть позже половины шестого. Вспомнив о голоде, они налетели на холодильник, уничтожив салями, подсохший кусок сыра и миску редиски. Готовясь примять душ, Шарль еще раз посмотрел на своих гостей.

Мэттью сидел в углу комнаты, положив подбородок на колени; на его верхней губе обозначилась мраморная полоска, словно он только что пил молоко из пакета, линия нижней губы напоминала детский рисунок, изображающий летящую чайку. Изабель развалилась на животе на незаправленной кровати Шарля, уложив локоны, обрамлявшие ее лицо, словно половинки театрального занавеса на картине Поллока {92} , и нахмурив брови, похожие на два черных пера. Teo рухнул в бесформенное мягкое кресло.

92

Джексон Поллок (1912—1956) — американский художник–авангардист.

—Да, кстати, — наконец нарушил молчание Шарль, — где же вы все–таки пропадали?

Сначала все молчали. Затем Изабель ответила, повторив рукой жест астронома, изображенного на иллюстрации из Жюля Верна:

— Там. На Луне.

Ранним вечером в половине седьмого несколько демонстрантов из числа собравшихся на площади Дан–фер–Рошеро начали взбираться на спину бельфоровского льва.

Выкрикивая «Освободите наших товарищей!», остальные двинулись по бульвару Араго, миновали тюрьму Санте, из зарешеченных окон которой заключенные — вряд ли среди них был хоть один студент — махали им невидимыми платочками.

На пересечении бульваров Сен–Мишель и Сен–Жермен СРС преградила дорогу, закрыв тем самым проход с одной стороны к площади Сен–Мишель и к мостам через Сену, с другой — к бульвару Сен–Жермен, вынуждая демонстрантов устремиться по улице Гей–Люссака и площади Эдмона Ростана, которая прилепилась к бульвару и напоминала своей формой нос одного из самых прославленных персонажей этого драматурга.

В течение всего вечера скопление демонстрантов в Латинском квартале росло: поскольку большинство из них силами СРС зажало между площадью Эдмона Ростана и улицей Гей–Люссака, опоздавшие расползались по прилегающим улицам и площадям — улице Сен–Жака, Пантеона, Эстрапады и площади Контрэскарпа. Из булыжника, решеток и металлических ограждений возводились первые баррикады.

На улице Эстрапады лежал перевернутый одноэтажный автобус. Его четыре колеса застыли в воздухе, словно окоченевшие лапы мертвой твари, а прохожие с интересом рассматривали, удивляясь — точно так же, как в случае со срубленными деревьями, — насколько иначе выглядит привычный предмет, увиденный в необычном ракурсе.

К десяти часам запутанный лабиринт баррикад протянулся от площади Эдмона Ростана на севере до улицы Эскарпов на востоке, от пересечения улиц Ульма и Гей–Люссака на юге до лицея Святого Людовика на западе. К несчастью, эти баррикады, которые, будучи нанесенными на карту, легко сошли бы за мосты, на самом деле являлись их полной противоположностью. Идея строителей заключалась в том, что если, подобно корабельной переборке, одна из баррикад будет снесена натиском, то, приняв удар на себя, выдержат другие.

Но вместо этого подобная система только затрудняла защитникам отступление, поскольку сами баррикады использовались также и в качестве арсеналов. В случае атаки обороняющиеся, не располагая более сложными орудиями войны, нежели железные прутья и булыжники, вынуждены будут извлекать их из баррикад, действуя тем самым по пословице «нос прикроешь — ноги высунутся».

В одиннадцать пятнадцать префект полиции выступил по телевидению: он говорил в целый букет микрофонов и терпеливо разъяснял, что и сам когда–то был студентом, что в юности ему тоже доставалось полицейской дубинкой и что, следовательно, он понимает мотивы студентов и даже отчасти им симпатизирует. Но всему есть предел: и сказано, и сделано по этому поводу было уже довольно.

Затем, обращаясь напрямую к самим демонстрантам и используя один из тех эвфемизмов, что звучат грубее, чем слово, которое они заменяют, он заявил, что получил от министра внутренних дел разрешение на «зачистку» Латинского квартала, если митингующие не покинут его к полуночи.

В полпервого ночи новая «линия Мажино», возведенная студентами, по–прежнему оставалась в их руках. Тогда приказ министра довели до командира сил СРС.

И вот на эти–то улицы, парадоксальным образом одновременно и залитые лунным светом, и похожие на лунный пейзаж, на эти улицы, пересеченные баррикадами, напоминающими с высоты птичьего полета не что иное, как шахматную доску, вышли Teo, Изабель и Мэттью.

Из квартиры Шарля — сам хозяин покинул ее еще за два часа до того — они отправились по набережным Левого берега, вдоль набережной Орсе, набережной Вольтера и набережной Конти, пока не свернули на улицу Сен–Жак, в начале которой они застыли в неподвижности на несколько минут. Вокруг пахло слезоточивым газом. Уличные фонари окружали лиловые нимбы. Дома, наглухо запертые, безразличные, показались им такими же незнакомыми, как и весь город, как какой–нибудь Цюрих или Барселона, где они никогда не бывали прежде.

Продвигаясь к полю сражения, они видели впереди кроваво–красное небо, по которому скользили вытянутые, как цеппелины, облака дыма. Иногда в небо поднималась ракета и падала, рассыпая на лету искры, выхватив при этом из темноты для них, словно они были зрителями на этом спектакле, очередной эпизод мужества и самоотверженности: молоденькую девушку, колотившую кулаками в грудь полисмена, свалившего с ног ее приятеля, или средних лет домовладельца в джемпере и шлепанцах, выбежавшего на улицу, чтобы помочь демонстрантам перевернуть свой собственный автомобиль.