Мечты прекрасных дам

Вот в это время император и отдал приказ комиссару Лину отправляться в Кантон, дабы привести в исполнение его высочайшие распоряжения, и комиссар, один из самых крупных официальных авторитетов в китайской истории, также присутствовал на церемониях уничтожения опиума.

И не просто присутствовал, а руководил ими. Процедура была такова: «Выкапывались огромные канавы, каждая сто пятьдесят футов длины, восемьдесят футов ширины и семь футов глубины, они заполнялись на два фута водой, после чего в них сбрасывали извлеченный из бочек опиум, затем в канавы густо насыпалась соль и известь, вскоре опиум разлагался, растворялся в воде, и эта жидкость сливалась в ручей, таким образом он был уже достаточно очищен и безвреден для водившейся в дельте рыбы, которая была для многих источником существования».

Проученные таким образом европейцы вместе со своими купцами отправились в Макао, подальше от гнева императора, и тогда наконец-то прекратилось отравление Китая.

Положение британцев в Китае стало весьма незавидным, и капитан Элиот, теша себя надеждой наладить торговлю опиумом по другим каналам, испросил разрешения губернатора Макао хранить опиум в портовых складах. Однако ему было в этом отказано – губернатор боялся мщения китайцев.

Итак, вновь ничего не добившись, Элиот написал британскому правительству слезное прошение, умоляя прислать экспедиционный корпус, дабы он приструнил китайские власти. Уайтхолл внял его мольбам, и Восточно-Индийской Компании был дан приказ выслать военные и морские соединения, чтобы поддержать требования британцев. После боевых действий на территории Китая, понесшего многочисленные потери, китайцы не только согласились на все условия мирного договора с Британией, но и готовы были выплатить репарации британским акционерам, а именно: пятнадцать с лишним миллионов долларов за изничтоженный опиум.

Кроме того, Китай под большим давлением передал англичанам Гонконг, который тридцать первого декабря тысяча восемьсот сорок второго года стал колонией Британии.

Таков был Гонконг в тысяча восемьсот пятидесятом году, там царили отвращение и ненависть ко всему британскому. Мир между двумя странами существовал только на бумаге, и так продолжалось до тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, когда разразилась вторая опиумная война, на сей раз длившаяся четыре года.

* * *

Милли стояла на палубе «Ма Шан», большой джонки Эли, и наблюдала, как гаснет день над гладью Западно-Ламмского канала, и ей не было никакого дела до политики и до всех этих войн.

Цыпленок с Большими Глазами пригрелся на груди Серебряной Бухты острова Лантау, звезды были такими большими, что до них, казалось, можно было дотянуться и взять в руки. Ничто не нарушало покоя бесконечного моря и этих островов, ничто, кроме слабого плеска волн и поскрипывания огромных стальных тросов па джонке.

Последние три дня она отказывалась от пищи, рассчитывая, что, когда они достигнут Гонконга, она ослабеет настолько, что Эли испугается и что-то предпримет. Все уговоры Суиткорна съесть хоть немного были отвергнуты очень стойко, хотя был один почти роковой для нее момент, когда он нарочно стал дразнить ее ароматом жарящегося бекона. Она слышала, как он с раздражением говорил Эли:

– Она ничего не ест, босс, и вы не получите ни доллара за холодный, как глина, труп.

– Ничего, подождем, – последовал ответ.

– Не знаю, ведь это такая упрямая женщина. Три дня уже прошло, а она не проглотила даже мышиной порции.

– Да не волнуйся ты, дорогой. Еще до того, как она попадет к своему папочке, она будет есть, как мул: только бестелесная душа может умирать от голода, когда вокруг столько пищи.

– В свое время мне встречалось несколько таких очень тощих душ, мистер Эли.

Потом Милли села на койку, обхватив себя за живот руками, потому что ее жаждущее пищи нутро терзали все сильнее и сильнее волнами накатывающие боли, а после приступа – пьянящее головокружение, при малейшем колебании джонки – слабость, от которой все плыло перед глазами.

– Сколько нам еще до Гонконга? – спросила она поднявшегося наверх Черного Сэма.

– Мистер Эли говорит, мы прибудем завтра, уже к ночи. Но, если вы не станете есть, мисс, – добавил он очень мягко, – не видать вам неба над Гонконгом.

Возвышаясь над ней точно гора, он заставил ее крепче ухватиться за поручни.

– Поешьте, госпожа, ради меня.

Еще один день. Тебе придется пройти через это, сказала себе Милли, даже если им придется нести тебя на берег на носилках.

На дверях ее каюты не было запора, это была маленькая, грязная комнатушка, расположенная на корме джонки: высокая корма усовершенствовалась многими поколениями моряков, чтобы противостоять огромным набегающим волнам Южно-Китайского моря. Поскольку каюта располагалась высоко, можно было видеть все, что происходило на нижней палубе, и даже золотые пески Лантау вдалеке – манящий путь к спасению, как думала Милли, следя за каждым передвижением на джонке. Если потихоньку вылезти за борт, эти две сотни ярдов, отделяющие их от берега, можно проплыть незаметно. Это любому под силу.

Чуть раньше Суиткорн лукаво заметил:

– На Лантау никого нет, кроме нас, точно вам говорю. Остров этот гораздо больше Гонконга, но на нем никто не живет.

– Неправда, – сказала Милли и подняла палец, – прислушайся.

Западный ветер донес до них слабые, еле различимые звуки пения.

– Я ничего не слышу, – пожал плечами Суиткорн.

– Это местная опера? – спросила Милли. Они прислушались.

– Да, теперь слышу, – сказал Суиткорн. – Но это не люди, мисс, это буддистские монахи. Они плохие китайцы, живут в храме на вершине дальней горы.

– Так, значит, здесь все-таки живут люди!

– Может быть, и живут, но это очень плохие люди, – говорю же вам.

– Но если это монахи, то они должны быть хорошими.

– Клянусь животом! Я повторяю – они очень злые! Они не даоисты, понимаете?

– Понимаю. Если они не даоисты, как ты, значит, они злые старые буддисты!

– Ну, наконец-то вы поняли, мисс: тут у вас совсем плохо. – Он постучал себя по лбу. – Они же не едят ни мяса, ни жареных жуков, ни курицы. Может, конечно, они едят английских девушек, если они такие глупые, что полезут к их храму.

Милли не ответила. Она смотрела не на его невинное личико, а на далекий берег. Даже и не очень умелый пловец смог бы доплыть до него за десять минут, подумала она.

Сумерки сгустились, наступила ночь. Луна, такая же круглая и полная, как тыква, ухмылялась из великолепия Млечного Пути. Агатовые силуэты трехсот островов-братьев Гонконга были похожи на колдунов под фонарями звезд. Здесь по легенде плясали тролли и бродили голодные привидения в поисках своих родственников. А в далекой западной бухте Лантау стояли на якоре две пиратские джонки Чу Апу, никем не замеченные, недвижные, как будто прикованные якорями ко дну моря. Тот, кто был самой желанной добычей Анны Безымянной, мирно спал на палубе, и его храп возносился к звездам, а над ним, усевшись на вантах, устроился его белый какаду. Белый какаду – эмблема того, кто кроваво терзал свою добычу… олицетворение Чу Апу, одного из самых жестоких людей на побережье Китая.

Желудок Милли взывал о пище – ведь она не ела почти четыре дня, – когда она молча выбралась из каюты на правый борт. Ничто не нарушало спокойствия серебристого моря. Только мелкие рыбешки, точно брошенные в воду пригоршни песка, проносились мерцающими каскадами.

Позднее она узнала, что именно эти крошечные рыбки, когда их набиралось великое множество, были почти единственным пропитанием доведенных до обнищания рыбаков хохло, проживавших в небольших приморских деревеньках. Они приходились родственниками более могущественному племени тангар. Каждую ночь плыли они из своих древних гаваней и, засветив на носу лодочки фонарь, терпеливо били в приглушенные барабаны, чтобы привлечь косяки рыб. С наступлением темноты тысячи лодочек принимались добывать эту мелюзгу, кишевшую в пределах видимости Душистого острова. Так раньше называли Гонконг: их масляные фонари светились в темноте, точно сверкающие червячки, барабаны били, и рыбаки вычерпывали то, что исторгало море, те источники жизненной силы, которыми люди побогаче пренебрегали.