Мечты серой мыши

— Что вы говорите? — изумился Лунин. — Вы совсем ничего не помните?

— До вчерашнего утра — ничего, — подтвердила я.

— Как же это может быть?

— Вполне возможно, что общение столь серых особ, как я, с такими яркими мужиками, как этот ваш тире мой Боккаччо, способно встряхнуть сознание серых и воссоздать в этом сознании первобытный хаос.

Лунин не успел ответить на мою философскую фразу, так как мы приехали и вышли из машины на улицу.

Пока я шла по гулкому коридору, я поняла, что вляпалась в ситуацию более неприятную, чем могло показаться на первый взгляд. Шутка ли, по мнению людей из органов, я была последним человеком, кто видел этого самого Боккаччо живым. Из этого я сделала вывод, видимо, аналогичный, тому, который сделал и майор Лунин, — как правило, живым человека убитого последним наблюдает его убийца. Колени у меня подкосились. Лунин же только загадочно улыбался. Вот тут-то до меня наконец дошло, насколько серьезно мое положение. Трое в кабинете встретили меня дежурным сочувствием. Наверное, привыкли, что к ним заходят исключительно нуждающиеся в этом самом их чертовом дежурном сочувствии. Не помню, в каком уж журнале я прочла однажды полезные советы по поводу общения с милиционерами. Там среди всяких прочих напутствий, написанных для граждан доброй рукой журналиста, был и такой: мол, если вас остановит гаишник за какое-то нарушение, ни в коем случае не вздумайте отпираться. Признайтесь честно: мол, не заметила красный свет, а потому и промчала через перекресток на полной скорости. Ну, и тому подобное. Словом, главное, не ври в глаза. Гаишники этого не любят. Входя в кабинет, я решила, что, в сущности, следователи мало чем отличаются от гаишников. Во всяком случае, они тоже служат закону. Может, и не так рьяно, как вторые, но тем не менее врать им тоже не стоит. Вот поэтому я с порога заявила, что ничего не помню и понятия не имею, кто удавил гражданина Италии господина Боккаччо.

— И вообще, — я неожиданно почувствовала прилив возмущения, — с чего вы взяли, что по коридору гостиницы я шла именно из его номера?

— Гм… — все трое многозначительно хмыкнули и так же многозначительно улыбнулись.

— Вот вам, господа, Амалия Федоровна Кузякина, — представил меня выросший за моей спиной Лунин. — Весьма интересная особа.

Терпеть не могу подобных характеристик. Тем более что мне доподлинно известно, что никому я не интересна. Ну, может быть, тут и стоило сделать скидку на обстоятельства, вследствие которых моя персона выглядела весьма занимательно в глазах четырех служителей закона. Однако я этой скидки не сделала, а потому возмущенно взревела:

— На каком основании меня задержали и приволокли сюда, а? У вас есть доказательства, что я удавила этого вашего Боккаччо, а? И раз уж зашла об этом речь, откуда мне-то известно, что мужчина, с которым я провела ночь, и ваш удавленный Боккаччо одно и то же лицо?! Вы мне показали только снимок, на котором я иду по коридору гостиницы. Может быть, тот, с кем я провела ночь, жив-здоров и зовут его вовсе не господин Боккаччо, а какой-нибудь Иван Иваныч Иванов.

— Гм… — кашлянули они хором.

Я умолкла и воззрилась на них в немом бешенстве.

— Ну, вы это… — за всех ошарашенно произнес майор Лунин и, выбравшись из-за моей спины, возник в центре душной комнатенки, — успокойтесь для начала.

— Какого черта?! — Я вошла в роль стервы и завращала глазами, как злобная теща перед провинившимся зятем.

— Может быть, господин Боккаччо сам удавился? — оглядев меня с ног до головы, предположил один из кабинетных.

Лунин подвинул мне доисторический стул:

— Сядьте, пожалуйста.

Я с подозрением покосилась на него, потом на предложенный стул:

— Вы уверены, что он не развалится?

— Да что вы! — искренне возмутился тот. — Он таких рецидивистов выдерживал!

— Ну тогда, пожалуй… — Я рухнула на утлую мебель, и, тут же почувствовав дикую усталость, растеклась по ней, безвольно свесив руки.

— Что касается опознания личности господина Боккаччо, вглядитесь, пожалуйста, в эту фотографию, — один из приятелей Лунина протянул мне небольшой снимок.

— Он там, это… В смысле, уже того? — голос мой предательски дрогнул. Я даже в кино терпеть не могу, когда на экране возникает покойник. Ну не люблю, что ж поделать!

— Чего того? — не понял Лунин, потом сообразил и улыбнулся. — Нет, на фотографии он весьма живой. Смотрите, не бойтесь.

Я взяла снимок и, кинув на него взгляд, томно вздохнула:

— Если вы этого человека называете господином Боккаччо, то он и есть тот, кого я оставила вчера в номере. Да. Несомненно.

— При каких обстоятельствах вы его оставили?

— Ну… — Я пожала плечами и помолчала, закинув голову и воззрившись на пожелтевший потолок. Минуту спустя я выдала результат своих мучительных блужданий по путаным тропам собственной памяти. — В общем, он спал. А я опаздывала на работу. Ох! — тут я подскочила как ошпаренная. — Я и сейчас опаздываю! Вернее, уже опоздала.

— И все-таки присядьте, — тихо, но властно прошипел третий, который сидел в самом углу и до сей поры скромно молчал.

От предложения, высказанного в таком тоне, нормальный человек отказаться не может, потому что чувствует, что отказ влечет за собой более внушительные последствия, чем кажется на первый взгляд. Я, разумеется, тут же снова рухнула на стул и хлопнула глазами в его направлении.

— Вы не заметили ничего странного в поведении господина Боккаччо?

— Шутите? — пролепетала я. — Я же говорила, что ничего не помню.

— Вы отдаете себе отчет, что от ваших ответов зависит очень многое? — От тихого шелеста его голоса у меня мурашки по коже побежали. Честное слово! У нас в школе была химичка — Нина Игнатовна. Она говорила так же тихо и отстраненно аккурат перед тем, как с наслаждением вкатить вам пару. От ее голоса у меня в свое время тоже мурашки по коже бегали. Я и в школе-то после окончания ни разу не была, всегда за километр ее обхожу, потому что в памяти об ученических годах сохранился лишь голос этой чертовой Нины Игнатовны. Но я вам скажу, что мурашки, которые бегали по моему телу из-за тихого шелеста химички, были втрое меньше теперешних.

Я судорожно кивнула, дав понять, что осознаю всю тяжесть своих сумрачных перспектив. И это, можете поверить, не было наигранно. Перед моими глазами поплыли картины одна страшнее другой, и в них присутствовал призрак воспетого маменькой злосчастного Генриха VIII.

— Тогда продолжим, — с тихим достоинством подытожил тот, кто сидел в самом углу. — Допустим, вы действительно ничего не помните…

— Как это — допустим?! — собрав последние остатки воли и желания выжить, всхлипнула я. — Я на самом деле ничегошеньки не помню.

— С вами такое раньше бывало? — участливо осведомился майор Лунин.

— Только на первом курсе, когда я сдавала экзамен по философии. Всю ночь учила, а когда взяла билет, все из головы словно корова языком слизнула. Даже ярких представителей не помнила. Только одного Фрейда. Зигмунда…

— И что?

— Как — что? Отправили на пересдачу.

— Тьфу ты, господи! — всплеснул руками Лунин. — Я вас не спрашиваю о вашей студенческой юности. Что с вами случилось, когда вы, гм… проводили время с господином Боккаччо? С какого момента вы ничего не помните?

— Да я вообще ничего не помню. Ни то, как мы познакомились, ни то, каким образом попали в один номер гостиницы.

Лунин горестно вздохнул и вяло спросил:

— Вот эта вещь вам ничего не напоминает? Может быть, всплывет в сознании?

С этими словами он протянул мне еще один снимок. Я долго разглядывала нечто вроде тесемки, разложенной на столе. Тонкая лента с довольно занятным орнаментом, кажется, плетеная. С обоих концов скрепленная не то ниткой, не то тонкой леской. В общем, довольно странный предмет непонятного назначения. В конце концов я призналась: