Медицинский триллер-2. Компиляция. Книги 1-26

— А как Борису удалось уговорить сына переписать собственность на него?

— Точно не знаю, — покачала головой Дарья. — Мне кажется, это связано с наездами со стороны конкурентов: Борис убедил Илью, что они отстанут, если клиники перейдут в его ведение. Кроме того, формально он являлся основателем фирмы, ведь Илья взял у него первоначальный капитал. Борис отказался от возврата денег, но использовал ситуацию — он всегда так делал!

— Говоря о неприязни, которую Борис Гальперин к вам испытывал, вы сказали, что ваше, гм, «нееврейское» происхождение было лишь одной из ее причин. Были и другие?

— Я уже сказала, что он имел собственные представления о том, как должна вести себя жена: сидеть дома, воспитывать детей, не влезать в дела мужа. К примеру, Инна все шесть лет только и занималась, что своей внешностью, фигурой и покупками. В ее обязанность входило сопровождать Бориса на встречи, улыбаться и кивать. Она оказалась достаточно умна, чтобы понять, что от нее требуется.

Алла решила пойти ва-банк.

— А вы знаете, что Инна пыталась заставить заведующего отделением больницы и нескольких других врачей и медсестер подписать бумагу, которая могла бы помочь установить частичную недееспособность мужа?

— Что-о?! — Скуластое лицо Дарьи вытянулось, но внезапно она запрокинула голову и расхохоталась. — Простите, — сказала она, успокаиваясь, — похоже, я ошиблась и Инна все-таки не столь умна, как я полагала!

— Почему?

— Господи, да кто бы поверил, что Борис недееспособен?! Он был умнее любого, с кем сталкивала его жизнь. Мы не любили друг друга, но надо смотреть правде в глаза: мало кто мог играть с ним на равных. И в результате он переиграл всех!

— Что вы имеете в виду?

— Да так, ничего особенного, просто… Понимаете, Борис все делал для своей выгоды. Он любил только одного человека, Илью, да и то какой-то особой, собственнической любовью. Остальных ненавидел, презирал или вовсе не принимал в расчет. Вот вам и еще одна причина нашей с ним взаимной неприязни: Борис считал, что я увела у него сына.

— Но Илья ведь мог жениться на ком угодно! — возразила Алла. — Неужели Борис к любой женщине отнесся бы так же плохо?

— Возможно, если бы я походила на Инну, то не раздражала бы его так сильно, — повела плечом Дарья. — Но Борису казалось, что я пытаюсь влиять на Илью, и из-за этого злился, воспринимая меня не как невестку, а скорее как соперницу. Короче, он вел себя, как заправская еврейская мамаша!

— Скажите, Дарья, а кто теперь получит все, что принадлежало вашему свекру?

— Знаете, я даже как-то пока не думала…

Алла в этом сильно сомневалась: скорее всего, вопрос возник, как только Дарья узнала о смерти свекра. Однако она не стала пытаться вывести Гальперину на чистую воду. И правильно сделала, потому что та добавила:

— Зная Бориса, могу предположить, что он обо всем позаботился заранее. Он ведь знал о смертельном диагнозе — значит, составил завещание. И, если я действительно сумела за эти годы понять его противоречивую натуру, Инне мало что обломится!

— Тогда кому?

— Борис вполне мог, просто из вредности, завещать все собачьему приюту или создать фонд имени себя… Но мой сын имеет право на часть наследства, а значит, каким бы ни было завещание, что-то ему по-любому полагается!

— Вы намерены заявить о своих правах?

— О правах сына. Почему он должен все потерять лишь из-за дедовой прихоти? Кроме того, судьба «ОртоДента» ставится под вопрос, а ведь это — наше с Ильей детище!

— Вы знаете, когда состоится оглашение завещания?

— Поверенный сказал, в следующую субботу. Послушаю и, наверное, сразу отправлюсь к адвокату составлять заявление в суд.

— Сколько лет вашему сыну?

— Шесть. Как видите, он еще слишком мал, чтобы самому защищать свои интересы.

— Дарья Юрьевна, как вы считаете, у кого-то могли быть мотивы убить вашего свекра?

— У… бить?

Если Гальперина не училась еще и в театральном институте, то ее изумление выглядело абсолютно натурально.

— Вы еще не в курсе, что Борис Гальперин умер не своей смертью? — уточнила Алла. — Он вряд ли протянул бы долго, но ему сделали смертельную инъекцию. Доказательства стопроцентные.

— Погодите, это же абсурд! — пробормотала потрясенная Дарья. — Кому понадобилось убивать человека, и так стоящего на краю могилы?!

— Мне кажется, завещание даст ответ на этот вопрос. Ну или хотя бы намек.

* * *

Мономах работал как заведенный, потому что только в работе ему удавалось не думать. Вернее, думать приходилось, но то были профессиональные мысли, и они не тяготили его. В отличие от мыслей о Гальперине, Суворовой и в особенности о Малинкиной. Гибель девушки потрясла Мономаха гораздо сильнее, чем он полагал вначале. Первые двое были пожилыми, больными людьми, и он переживал, однако они прожили долгую жизнь и много чего успели сделать. Хорошего ли, плохого — неважно. А вот Оля ничего не успела. Когда он думал об этом, на душе кошки скреблись. Мономах не мог не вспоминать о сыне, который был почти ровесником медсестры. Мать Оли наверняка тоже мечтала о лучшем будущем для нее, рисовала в голове радужные перспективы, и уж точно ей и в страшном сне не могло привидеться, что дочка окончит свои дни таким страшным, нелепым образом. До визита старшей Малинкиной он не думал о том, что у Ольги есть семья и что эта семья страдает из-за того, что с ней случилось. Мономах воспринимал девушку лишь как часть своей рабочей жизни. Теперь каждый раз, когда он входил в свой кабинет, ему казалось, что он слышит рыдания матери. Это было как наваждение, неотступно преследовавшее его, и он пытался сделать так, чтобы у него не оставалось ни одной свободной минуты на рефлексию.

Вот и сейчас, прикрыв за собой дверь, Мономах опасливо огляделся, словно боялся увидеть привидение. «С этим надо что-то делать, — сердито пробормотал он себе под нос. — Так и рехнуться недолго!»

Прошлый вечер и ночь он провел в компании Алсу. Она вела себя как ангел, но все же не сумела заставить его полностью отвлечься от тяжелых мыслей. Кроме того, Мономах так и не решил, нужны ли ему эти отношения с кардиологом. Собственно, он не собирался заводить никаких отношений — просто не смог отказаться, когда замечательная девушка буквально предложила ему себя.

Сидя за столом, Мономах безотчетно поглаживал ониксовый «мозг». Простые движения успокаивали, но не отвлекали от печальной действительности. Кто-то постучал в дверь. Был конец рабочего дня, и Мономах надеялся на спокойный вечер, поэтому голос его, приглашающий посетителя войти, прозвучал раздраженно. К счастью, посетителем оказалась санитарка тетя Глаша, а не пациент или родственник. Тетя Глаша работала в больнице еще до того, как сюда попал Мономах. Она являлась некой постоянной величиной, не менявшейся, несмотря ни на какие происходящие вокруг изменения. За все время, что Мономах ее знал, тетя Глаша не пропустила ни дня по болезни или по какой-то другой причине. Она выполняла работу тщательно и честно, покрикивая на молодых медсестер, если замечала, что они отлынивают или халтурят. Несмотря на то что по должности тетя Глаша стояла ниже них, никто не осмеливался огрызнуться в ответ. Санитарка являла собой живой пример того, что окружающие воспринимают нас так, как мы им это позволяем.

— Устал, милок? — прокудахтала она, подходя к столу и глядя на Мономаха в своей особой манере, склонив голову набок, как делают птицы.

— Есть немного, теть Глаш, — вздохнул он. — Что стряслось?

Санитарка полезла в карман измятого халата и достала оттуда телефон.

— Вот, — сказала она, кладя аппарат на стол. — У практиканта отобрала.

— У какого?

— Да у Лешки.

— Зачем отобрала?

— Так не его это, Олькин.

— Оль… Малинкиной? — Мономах даже привстал.