Медленные челюсти демократии

Вначале торговали Родиной, рассказывали буржуям, как плохо жить в СССР, потом торговали здравым смыслом, соглашаясь с тем, что надо соответствовать нелепым стандартам, потом торговали историей, соглашаясь с тем, что правота сильного сегодня — это правота навсегда. И все это вместе — некрасиво.

Так наше русское искусство (и без того не цветущее) превратилось в угодливый салон — и сделали его таким те, кто будто бы хотел привести искусство к правде и истине.

Салон (то есть усредненное представление о моде и потребностях общества) побеждал всегда. Штучный товар рынку не интересен: Боттичелли, Эль Греко, Рембрандт — были забыты и умерли в нищете. Один из величайших художников человечества — Козимо Тура (сегодняшний читатель не знает этого имени, зато знаком с успешным фигурантом рынка Энди Ворхолом) — на склоне лет писал жалкое письмо, адресованное синьору Эрколе д'Эсте, в котором просил три (!) дуката. Не получил.

Судьбы Ван Гога, Модильяни, Филонова — наглядно демонстрируют возможности рынка.

Никакой сегмент рынка не существует отдельно от всего рынка в целом, в том числе рынок искусства непосредственно связан с основными пунктами торговли — рынком войны, рынком власти, рынком финансов. Надо принять как факт то обстоятельство, что нездоровое общество, принимающее неравенство и нищету внутри самого себя, но вразумляющее далекие народы при помощи убийств, поощряет самовыражение своих подданных в суммах, превышающих стоимость жизни многих бедных людей. Это не такое сложное уравнение, как кажется. Человек, обученный считать прибыль, может учесть и эти обстоятельства. Декоративная функция, которую выполняет искусство, не случайна: много вещей хорошо бы спрятать, о них хорошо бы не думать. Дикое существование искусства в современном западном обществе довольно точно воспроизводит феномен, описанный выражением «потемкинская деревня».

Мы живем в мире, где стоимость не соответствует ценности, цена не соответствует качеству, значение не соответствует внешнему виду. Рынок искусств успешно воспроизвел эти обстоятельства внутри себя.

Инсталляции Дамиена Херста стоят дороже, чем картины Петрова-Водкина или Модильяни, бессмысленный холст Джексона Поллока стоит больше, чем великий холст Рембрандта — и это происходит ровно потому же, почему пенсии дешевле, чем обед в ресторане.

Если принять логику, по которой самое могущественное государство, являющееся гарантом свободы в мире, законодателем моды, мерилом справедливости, тратит на войну в десятки раз больше, чем на мир — если принять эту логику за норму, то можно пережить и логику художественного рынка.

РУССКИЙ ВОРХОЛ 1

Лишь природная российская скромность вкупе с обычной робостью перед западными авторитетами мешает отечественной интеллигенции признать в отечественном портретисте Александре Шилове (Alexander Schiloff) мастера мирового значения. Наиболее адекватной аналогией российскому мастеру представляется американский художник Энди Ворхол (Andy Warhall). Символ бунтующего поколения и новатор является двойником русского традиционалиста и ретрограда. Звучит оскорбительно, и притом для обеих сторон. Однако обиды здесь никакой не содержится. Скажем, мастера соцреализма во многом были родственны немецким художникам той же поры, голливудские фильмы напоминают советские (особенно сейчас), и что же теперь, расстраиваться? Да, Ворхол принадлежит к тому же культурному типу, что и Шилов, оба современника работали в одном ключе. Их антагонизм мнимый.

Те, кто обвиняет Шилова в пошлости, вульгарности, дурновкусии, с неизбежностью наталкиваются на непреодолимое возражение: «А миллионам он нравится». Так же точно вздумай кто обвинить Ворхола в бессодержательности и бессмысленности, он услышит в ответ: «А ведь Ворхол признан сотнями музеев и тысячами искусствоведов».

Надо отметить, что одно возражение стоит другого. В отсутствие рынка и музейно-галерейно-кураторской инфраструктуры ту же самую роль, а именно роль социологической проверки, в России играли очереди поклонников, мнение начальства или вкус эстрадного певца. Эти авторитеты так и остались авторитетами по сей день: начальство вообще не расположено меняться в России — просто галерейный бизнес подстроился под вкусы номенклатуры, где-то тихо их скорректировал, где-то пошел на компромисс, и все остались довольны. Когда поборники Ворхола или адепты Шилова утверждают, что именно их вкусы состоятельны — и в том и в другом случае апелляция восходит к мнению большинства, так или иначе персонифицированного, к мнению толпы, воплощенной в номенклатуре. А к такому мнению стоит прислушаться. Как говорили наши бабушки, «в "Известиях" зря не напишут».

Сегодня вкусы начальства несколько усложнились: научились, не промахиваясь, сморкаться в платок, выбирают вино нужного года, задорно коллекционируют Ворхола, но и старому доброму Шилову свои изображения тоже заказывают. И это правильно, противоречия здесь нет.

Собственно, говорить о некоем хорошем вкусе, которому Шилов не соответствует, наивно. Вкус есть не более чем инструмент по обслуживанию определенного стиля, круга, кружка. То, что Шилов не удовлетворяет вкусам любителей Ворхола, а Ворхол — вкусам любителей Шилова, не мешает им обоим быть прямыми родственниками. Это легко понять, если взглянуть на них с некоей третьей точки зрения: например, с точки зрения любителя Рембрандта.

Феномен Шилова-Ворхола состоит буквально в следующем. Оба художника уравняли изобразительное искусство и в целях и по сути с продукцией mass media.

Соревнуясь с газетой и телевизором, создали галерею звезд современной им жизни. При этом Ворхол обслуживал пантеон западный, а Шилов наш, отечественный — и странно, если бы случилось наоборот. Обращаясь к физиономиям Мао Цзэдуна и Мерилин Монро (как это делал Ворхол) или к ликам Зюганова и Назарбаева (как это делал Шилов), авторы не стремились создать портрет в понимании XVII или XIX веков, то есть показать внутренний мир человека. Прежде всего мастера руководствовались признаками популярности персонажа, то есть тем фактом, что этот внутренний мир уже всем известен. И даже не так — до внутреннего мира Мао Цзэдуна обывателю не добраться, но то, что Мао вошел в подсознание обывателя, стал частью внутреннего мира обывателя — несомненно. Серии одинаковых портретов Ворхола есть воплощенное подсознание западного обывателя, напичканное клипами и фотографиями из журналов, такого замусоренного сознания, где мелькает калейдоскоп лиц — и ни одно лицо не запоминается надолго. Странно было бы предполагать, что Ворхол хочет выразить портретом Мао нечто иное, нежели портретом Монро. Он в общем-то совсем ничего не хочет выразить — мир Мао или мир Монро ему глубоко безразличен. Он скорее демонстрирует снимок подсознания обывателя, делает так, чтобы обыватель узнал сам себя. Да, гляди-ка: это и впрямь Мао, как я его себе представляю. Актуально, не так ли? Ведь моему сознанию это несомненно актуально. Впрочем, парадоксальным образом это анонимное клиповое изображение становится снимком и собственного сознания художника.

Этот снимок сознания крайне скучен — мы мало что можем сказать о сознании Ворхола. Известный парадокс «догоняющий не догонит» — догнавший становится перегоняющим. Из воспроизводства знаковой системы не может возникнуть образа — просто потому, что генезис художественного образа не знаковой природы. Этот же парадокс вполне актуален для Шилова. Художник работает с алгоритмами сознания, с устойчивыми схемами, с массовыми приоритетами, и как результат создается знаковый ряд, но никак не образный. Луноликий Назарбаев ничем не отличен от твердокаменного Зюганова нам явлены одинаковые обмылки; но изображения эти вне всяких сомнений пережиты мастером — они имманентны сознанию российского гражданина, житель наших широт находит их в себе самом.

Что же касается бунта против традиций, осуществляемого одним художником, и подражания традициям, прокламируемого другим, то это, пожалуй, преувеличение. И американский Шилов, и русский Ворхол находятся от традиций весьма далеко — примерно на расстоянии ракетного залпа.

2

Существует и последний, самый важный контраргумент: Ворхол (вроде бы) делал все это нарочно, а Шилов — не нарочно. И однако по прошествии времени ответ будут держать всего лишь картины, и зрители будут глядеть в одинаково пустые глаза бая Назарбаева и актрисы Монро. Справедливости ради следует заметить, что в искусстве последних лет знакотворчество вообще более актуально. Стилистическая разница двух мастеров не так принципиальна.

Шелкография в случае Ворхола или глянцевая поверхность холста у Шилова не так уж и различны, важно скорее то, что поверхность анонимна: кисть Шилова и камера Ворхола словно бы не связаны с живой рукой, которая ведь может и ошибиться. Оба мэтра являют безошибочный, беспомарочный, но и безумно скучный метод работы, когда глазу не за что зацепиться в произведении и взгляд скользит по картине, как рука по мылу. Так уж теперь принято, извините — век высоких технологий не оставляет места сомнениям и дрожанию руки. Это Рембрандт или Сезанн могли переписать холст пять раз — теперь-то что переписывать. Однажды Сезанн охарактеризовал свой метод как «размышления с кистью в руке», в другой раз сказал так «я ищу». Но ведь теперь-то искать ничего не надо — уже все нашли.

Архаический метод Шилова (кистью по холсту) частично объясняется технической отсталостью России, однако в целом обеспечивает эффект узнаваемой анонимности, присущий сегодняшнему дню: так мы различаем телеведущих по повадкам, но не по словам. Никакой индивидуальной информации, собственной идеи, личного переживания (то есть того, что отличает образное искусство стран христианского мира) знаковая индустрия не имеет и иметь не может. Противопоставление старины новизне, прогресса — традиции, качества радикализму и прочее, то есть то, чем противоположны Шилов и Ворхол, еще не есть идея. Российский интеллигент оказался последовательным приверженцем ленинской теории двух культур. Теперешняя интерпретация звучит так: есть прогрессивное, актуальное, авангардное, и есть отживающее свой век, ретроградное. Несчастные российские мастера прекрасного вынуждены были переориентироваться в считанные годы — и пошли учиться делать кляксы вместо того чтобы рисовать пошлые олеографии. Ничего иного и в голову придти не могло: быть либо Шиловым, либо Ворхолом.