Медленный яд

— И я, Митя, и я, — задираю голову вверх, сдерживая слезы, и прошу у Бога помощи. «Помоги мне пережить все это, Боже, помоги».

Глава 2. Александра

В доме я не задерживаюсь: запихиваю бумаги в большой пакет из продуктового магазина, машу на прощание Мите, и бегу, забывая, зачем приезжала сюда. Мне нужно пережить встречу с матерью, выслушать заново одни и те же слова, сказанные в каждую нашу встречу, а потом еще один долгий пустой день — выходной. В понедельник будет легче, в понедельник я снова увижу хоть немного смысла в собственной жизни.

Родительская квартира расположена в центре, недалеко от государственного университета. Долго ищу, где припарковаться в узком дворе, оставляю машину почти под окнами, и поднимаюсь на третий. Старый, отреставрированный снаружи дом напоминает мне родителей — такой же интеллигентный, подтянутый, молодящийся.

Мама встречает меня, открывая дверь за мгновение до того, как я постучусь — у нее словно включен радар, настроенный на мою волну. Она пропускает меня внутрь, и я вдыхаю аромат духов «Клима», которым она неизменна всю свою жизнь. Темное платье обтягивает ее высокую фигуру с пышной грудью: мама ростом под метр восемьдесят, крупная, но без лишнего веса, и такая строгая — как и положено быть профессору экономических наук.

Она обнимает меня, прижимая крепко, и я по-прежнему ощущаю себя маленькой, упираясь щекой в вырез ее платья и стараясь не испачкать бальзамом для губ темную ткань.

— Ты совсем высохла, дочка, — оглядывая меня, печально качает головой мама, — он испил тебя до дна.

— Прекрати, — одергиваю я, отправляясь мыть руки, — о покойниках только хорошее.

Мать поджимает губы, но молчит: она не верит ни в бога, ни в приметы, но понимает, когда лучше остановиться.

Закрываю дверь ванны за собой, чтобы умыться в тишине. Отец не любит, когда к нему прямо так, с улицы: знакомый с детства ритуал, когда я мыла руки — быстрее-быстрее, чтобы побежать к нему и обнять, а он проверял и если понимал, что я обходилась без мыла — отправлял обратно.

Натираю ладони до пушистой пены, долго смываю ее, не заглядывая в зеркало. Вытираюсь и иду в зал, где за большим обеденным столом сидит отец. Перед ним ноутбук с надкусанным яблоком на обратной стороне крышки — подарок Кирилла. Не хотел принимать, ворчал и ругался, но все же сдался. Я подхожу, обнимая его сзади, и утыкаюсь в папину макушку.

— Привет, Саша, — он хлопает ладонью по моей руке, и я сажусь рядом, подпирая щеку и заглядывая в открытый файл, — ничего интересного, извини, — и разводит руками.

— Сейчас будем чай пить, уже заварился, — мама заходит в комнату, поправляя в очередной раз свое платье — она считает его домашним, когда другие в нем ходили бы в театр. Аккуратно подведенные глаза, губы, подкрашенные неяркой, матовой помадой — даже в свои шестьдесят мама нравится мужчинам. Я машинально провожу рукой по волосам, пытаясь привести в порядок растрепанную прическу, но тут же сдаюсь, понимая всю бесполезность своих действий.

— Эдуард, убирай все со стола. Сашенька, помоги накрыть.

Я послушно встаю, отправляясь за мамой, беру поднос, на котором лежат три пары тонких, фарфоровых чашек и маленький чайник. Весь набор темно-синего цвета, с золотой росписью на пузатых боках. Когда-то он был на двенадцать персон, но осталось только четыре — по количеству членов нашей семьи. «Хорошо, что Лизы нет».

— Жалко, что Лизы нет, — замечает мама, а я вздрагиваю. Точно, ее радар улавливает каждый оттенок моих мыслей, правда, читает их наоборот.

На большой тарелке — песочный пирог с садовыми ягодами. Папа разрезает его тонкими кусками и накладывает лопаткой каждому в тарелку. Я мешаю чай, бряцая ложкой по тонким, почти прозрачным стенкам, пока мама не шикает на меня.

— Рассказывай, как у тебя дела? — она садится напротив, и замирает, чинно складывая руки на коленях. Папа тихо дует на чай, отпивая его маленькими глотками.

— Все хорошо, — привычно отвечаю я. Есть не хочется, а под сверлящими родительскими взглядами — тем более.

Они словно ждут, что я разрыдаюсь, бросаясь на пол, и расскажу, как плохо жила все эти годы с Кириллом. Но у меня нет ничего за душой, что подтвердило бы их мнение о том, будто мой муж — неподходящий выбор. Хотя, и отец, и мать знают его как никто другой.

— Ты всегда можешь перебраться к нам обратно, — замечает отец.

— Пап, мне хорошо в своей квартире.

— Тебя еще не выселяет Ульяна? — немного нервно, передергивая плечами, словно заметив гадкого червяка в своем куске пирога, интересуется мама. У нее аллергия на бывшую жену Кирилла, и одно только ее имя вызывает у матери отвращение.

— Это моя квартира, никто не может выселить ее из меня. У Ульяны и Мити нет такой цели.

— У Мити вообще нет никаких целей…

— Как у Лизы, — перебиваю жестко, так, чтобы отбить охоту говорить о семье моего мужа. Мать бледнеет, резко переставая дышать, точно пощечину получила, и сверлит, сверлит меня своими темными глазами. Я вижу, как раздуваются крылья ее тонкого носа, когда она пытается совладать со своим дыханием и не заявить мне что-то резкое в ответ.

— Я думаю, это неравнозначное сравнение, — осторожно произносит папа, и я, наконец, отвожу взгляд от мамы.

— Я тоже так думаю, — интонацией выделяю слова, чувствуя, как закипает злость.

— Настя, пирог удался, — неумело переводит разговор отец, пробуя угощение. Он всегда так — суровый, когда один-на-один с нами, но стоит выйти на поле боя матери, как сглаживать приходится уже ее колкий характер, — ешь, Саня.

Я ем и молчу, понимая, что зря — ни родной дом, ни дача Кирилла не дарят мне покоя. Закрываю глаза, вспоминая лицо мужа, а следом — Ильи. Есть единственное средство, которое сможет подарить мне спокойствие, и это месть.

Запихиваю в рот кусочек выпечки и ощущаю, как кисловато-сладкий сок катится по языку.

Глава 3. Александра

От родителей я уезжаю поздно ночью: мы с папой играем в шахматы, пока мама моет посуду. Она никогда не пускает нас помогать ей, — если пришла в гости, будь добра чинно сидеть за столом, есть поданные блюда и вовремя нахваливать хозяйку, отвечая на ее вопросы.

Я проигрываю несколько партий, и отец зовет меня смотреть Познера, вовлекая в беседу. Я не показываю скуки, но и сил изображать оживленность не хватает, потому, когда передача заканчивается, я обнимаю папу и отправляюсь домой: мама уже давно спит, не изменяя привычке даже в выходные вставать в несусветную рань.

На улице тепло, дует приятный ветер, и я еду медленно, подставляя ему лицо. Оставляю машину на дальней парковке, возвращаясь пешком домой, выбирая самый длинный маршрут вдоль освещенных улиц. Нахожу лавку под фонарем, задумываюсь, не остановиться ли там, но не рискую. За мной увязывается бродячий пес, черный и лохматый, похожий на большую кляксу, и я иду, беседуя с ним.

— Я бы тоже скулила от боли, — говорю ему, — но меня не поймут. Хорошо быть собакой, — но еще раз заглядывая в грустные глаза, меняю мнение, — но только не такой, как ты. Грустным и одиноким плохо в любом обличии.