Медные люди
Шрифт:
Оба кивают.
— Но она ему дорога как память, потому что это все, что осталось от его невесты… Танечки?
— Совершенно верно, — москвич.
— А я на нее похожа.
— Очень, — Полоз.
— И он в меня влюбится и шкатулку мне отдаст.
— И он отдал.
— А спать с ним я разве не должна была?
— По усмотрению… — хмыкает Полоз.
Настя перегибается через стол и дает ему пощечину.
* * *
— Дальше не пойду, пока шкатулку не покажешь.
Данила с Антихристом где–то в лесу. Данила осматривается, достает из–за пазухи сверток. Разворачивает ткань — и
— Пошли, — кивает Антихрист.
* * *
— Умные вы оба, я смотрю, — говорит Настя с яростью. — Только и Данила не глупее вас. Он догадался, что вы меня использовали как приманку. И вам, Олег Викторович! — торжествующе обращается к Полозу. — Персонально просил передать, что скоро с вами встретится. Очень скоро!
Она смотрит на них сверху вниз. Судя по выражению их лиц, Настя произвела эффект — в большей степени на Полоза, в меньшей — на незнакомца. Пауза.
И вдруг оба начинают хохотать.
— А ты не верил! — захлебываясь от смеха, говорит незнакомец. — Верить надо людям!
Полоз, видимо жалея Настю за ее растерянность, объясняет быстро:
— Да предупреждал я этого гуманиста, что Данила нас раскусит. А он мне: «Ну и что, все равно пожалеет девчонку, все равно — отдаст!» Так и вышло…
* * *
— Здесь?
— Данила, зачем тебе это надо?
— Здесь, я спрашиваю?
— Ну, здесь…
Они стоят над старой каменоломней. Яма огромная, просто бездна. Все белое и желтое, как на стройке. Антихрист незаметно для Данилы раскрывает за спиной нож.
— И старуху тоже?
— А куда ее, на развод оставлять?
— Вы даже похоронить по–человечески не можете… — Данила словно бы замечтался о чем–то, стоя на краю каменоломни.
— Мы много чего не можем. Давай уже, обещал.
— На, — коротко говорит Данила и бьет Антихриста шкатулкой в лоб. Окровавленный, тот падает замертво. Падает очень долго.
* * *
— А вот уже и родные ваши пожаловали, Настасья Игоревна, — говорит незнакомец, выглянув в окно. — Так что нам пора. Олег, возьми коробку. Настасья Игоревна, с вами встречаемся вечером, на перроне. Поезд отходит в 23.40. Там все оставшиеся вопросы и обсудим.
Обернувшись в дверях, Полоз ухмыляется Насте. Она отворачивается.
* * *
По улице с ножом Антихриста в руке, ни от кого не прячась, да и сумерки уже, идет Данила–мастер. Решительно заходит в столовую, идет к дверям в подсобку. Скорчившаяся от страха за огромной кастрюлей, одним глазом наблюдает за ним Лена.
Данила распахивает двери… и что, собственно, ожидал он увидеть за дверью в подсобку? Сломанная метла, пара засаленных фуфаек на стене, одинокая резиновая перчатка валяется на полу.
Данила бьет кулаками по фуфайкам, они срываются с вешалки, поднимая огромное облако пыли. Данила сидит в пыли и чихает.
* * *
Купе скорого поезда. Двухместное. На коленях Насти — полуоткрытый чемоданчик. Незнакомец любовно поглаживает шкатулку.
— Я смотрю, она вам очень дорога, — не выдерживает Настя.
— Вы даже не представляете, до чего дорога, Настасья Игоревна, — вежливо отвечает он.
— Ну-с, вы по крайней мере получили то, что хотели. А мне что делать со всеми этими деньжищами?
— Потратить со вкусом. Женщина вы
молодая, свободная… Впрочем, хотите, я их для вас помещу где–нибудь в Швейцарии…— Вы забыли опять — я замужем.
— Ах да! — спохватывается он. — Совсем забыл: муженек–то ваш, Алеша, к Машеньке на жительство подался. Не вынесла душа поэта позора мелочных обид… Я подумал, что лучше уж я вам об этом заранее расскажу, чем потом от родных и близких, с соболезнованиями… Вас огорчило то, что я сказал?
— Вы знаете… — кусая губу, но непонятно — чтобы не расплакаться или не рассмеяться, Настя медлит с ответом: — Нет, не очень.
— Ну и чудненько. Еще чаю?
* * *
Несется поезд, желтая, унылая, стелется Россия за окном. Громко, все громче поет солистка «Портисхэд»:
— Nobody loves me, it's true…
И виды из окна поезда сменяются видами из окна автомобиля, несущегося на бешеной скорости. Сначала мимо автомобиля пролетают маленькие дома маленького поселка, затем — большие дома большого города, и вот уже лес кругом и каменистые отвалы, и все больше скорость, и все громче песня, и пыль вьется за машиной каким–то, мать его, самумом… И вот сквозь пыль сперва издали и сверху, потом все ближе видны люди в форме, столпившиеся у слетевшего с шоссе в кювет темно–синего «Сааба»…
* * *
— Кстати, как вам Полоз? Уж простите за бестактный вопрос.
— А что конкретно вас интересует?
— Ну, каким он вам показался?
— Да перестаньте, какое вам дело.
— Интересно.
— Вы им словно бы гордитесь.
— Просто он сложнее, чем кажется.
— Куда уж сложнее… Давайте спать, утром Москва…
— Ну что ж…
* * *
Знакомая нам мастерская. Сейчас здесь голо. Пустые полки, пустые стены. Все белыми. желтыми пятнами, немножко размыто. В это пустое пространство невесть откуда протягивается рука. Пальцы на руке растопыриваются. Рука опускается. Настя встает с пола. С грохотом откатывается какая–то посудина.
За ней — чемоданы. Дорогие, красивые. Их много. Сама Настя попросту — в белой майке без рукавов и джинсах, светлые волосы распущены. Она выходит в темный коридор, идет на кухню. И в спину ей звенит дверной звонок.
Она останавливается.
* * *
На пороге стоит Данила. В делающем его кургузым пиджаке. С сумкой «Мальборо» через плечо.
— Настя… — говорит он. Настя отступает в сторону, давая ему пройти.
* * *
Московская ночь широка, бездонна, отчаянна. Она бродит между домами. Лужи и листья в лужах. Осень. Старик во дворе смотрит на темные окна и дрочит сквозь вырванную подкладку штанов. Но старика спугивает кошка. А в одном окне светло. Но не от электричества — свет живой, маленький.
И ночь летит туда, в приоткрытое окно, летучей мышью.
* * *
Насте идет свет свечей. Лицо ее делается от этого милым и теплым. И Данила без пиджака похорошел — на нем просторный свитер. Они сидят на кухне, на застеленных газетами табуретах. Здесь же, в углу, в полутьме угадывается раскладушка, застеленная темным клетчатым пледом — вся мебель в доме.
— И ты поверила! — шепотом восклицает Данила. — Поверила, что им нужна шкатулка!
— Конечно, а что же еще?