Медвежье царство

— защитить элиту от русского народа;

— отстранить русский народ от политики.

И Путин, вопреки многому, это сделал. И пусть он не заслужил света — немного угля и нефти он все-таки заслужил.

Он должен доиграть свою нечеловеческую комедию до конца. И получить на финише чистый занавес и горсть наших честных аплодисментов.

Держитесь, Владимир Владимирович!

Россия против Запада: война, религия, любовь.

В последнее время, особенно после саммита НАТО в Бухаресте, ностальгически-прощальной встречи Джорджа Буша-мл. и Владимира Путина в Сочи и лужковско-ивановских эскапад на крымско-севастопольские темы, вновь активизировалась полемика о том, находится ли евроатлантический мир в состоянии — или на пороге — новой холодной войны с Россией. Суждено ли России и Западу новое затяжное противостояние с неясным исходом.

Расставаясь навеки, Путин и Буш формально пообещали, впрочем, что холодной войны не будет. И они, похоже, никого не хотят обмануть. Не хотят, в первую очередь, потому, что не могут.

Ведь холодная война — это, в первую очередь, схватка базовых идеологий,способных быть привлекательными для человечества или, по крайней мере, его значительной части.

Многие политики и эксперты солидарны в том, что сегодня, в отличие от времен строительства коммунизма, Москва никакой целостной и универсальной идеологии миру не предлагает.

Но ушедший президент России прав вдвойне. Он, как это иногда с ним случается, заглянул правде в самое сердце, заявив на том самом саммите в Бухаресте:

«Какой-то религиозный ужас в ожидании моих речей, я не знаю, откуда он возник».

Да, холодной войны действительно ожидать не приходится.

Будет война религиозная.

И она уже идет.

Монетократия

Перефразируя Чехова, можно сказать, что нет такого предмета, который не мог бы послужить русскому человеку религией.

Русское сознание склонно всему придавать религиозное измерение, все доводить до крайности религиозного исступления. Неторопливая, сдержанно-практическая работа над теориями и учениями русским не свойственна, не говоря уже об ироническом отношении к жизни.

Я имею в виду, разумеется, народ в целом, а не отдельные исключения, для того и существующие, чтобы подтверждать правило.

В этом особом религиозном запросе, довлеющем над русской душой, проявляется наше особое чувство заброшенности, космической провинциальности, маргинальности, если угодно. Мы — на краю, на грани. Мы привыкли осмысливать наше огромное и полупустое жизненное пространство как глухой угол Вселенной, где с одной стороны — занавес, отделяющий нас от Европы, а с другой — вечная Сибирь, и за ней — бесконечные, как степь, монгольские орды, олицетворяющие нашу трудноразличимую в тумане будущего историческую смерть.

В этом гигантском гулком пространстве, где каждый вздох повторяется многократным эхом, чтобы тут же навсегда исчезнуть под непроходимым дремучим снегом, одиночество человека ощущается особенно остро.

И выход из этого одиночества только один — в запредельное.

Отсюда, собственно, во многом и происходит обожествление русскими верховной власти. Ведь русский монарх, как бы он ни назывался — царь, император, генеральный секретарь ЦК КПСС, президент, — это не просто государственный деятель и уж тем более не часть политической системы. А особое надмирное существо, наделенное трансцендентными свойствами, функциями и способностями. Исполняющий. Точнее — исполняющий (в данном физическом времени и в этом географическом месте) обязанности Бога.

Потому-то русское сознание не просто ставит монарха выше закона (это свойственно любому последовательно-монархическому сознанию), но считает способность стать выше закона одним из важнейших критериев монаршей легитимности.

Для русского ума не существует сущностного конфликта между благостью и всемогуществом. Благ, потому чтовсемогущ, и демонстрация всемогущества всегда является благой, даже если практические результаты его применения ужасают (нет, даже так: особенно если они вызывают ужас). И если он всемогущ, то и благ, в чем бы это благо не выражалось Бэре тому царю (свежие исторические примеры: поздний Горбачев, Ельцин все 9 лет его правления), кто привселюдно попытается отказаться от своего имманентного всемогущества и поставить себя в зависимость от неких созданных человеками институтов или процедур.

Такого государя русский народ никогда уже не посчитает богом земным. И не будет почитать тем исступленным почитанием, какое может быть адресовано лишь божествам, но не примитивно-банальным «всенародно избранным». Да и в выбор свой русский человек, по большому счету, не верит — что это за бог, если его можно выбирать? Бог дается свыше,и чем менее понятна, менее рациональна технология боговозникновения, тем надежней и прочнее все дело.

Религиозный вакуум в России, связанный с ослаблением прежних культов и земных богов, заполняется так быстро, как вообще возможно. Независимо от качества наполняющей субстанции.

Этим и обусловлен триумф на русской почве религии коммунизма в начале XX века.

Разумеется, «единственно верное учение» обладало всеми признаками государственной религии, а коммунистический режим (1917–1991) был классической теократией — со своим священным писанием, сонмом святых, обрядом, эсхатологией — и, разумеется, чудотворными мощами. Религиозная власть (ЦК КПСС) стояла в Советском Союзе выше светской (Верховный Совет, Совет Министров).

Понятно, что режим рухнул именно в тот момент, когда горбачевское поколение решило, что можно (как и советовал им Солженицын в «Письме вождям Советского Союза») сохранить власть, отказавшись от идеологии.Региональные партработники, скоропостижно выскочившие на авансцену из-за спины брежневского застоя, так и не поняли, что нет и не может быть церкви без веры, ее наполняющей. И отказ от религии коммунизма, т. е. от коммунистического хилиастического проекта, сразу повлечет распад за собой и самого теократического режима, и религиозного государства — СССР.

В тот исторический момент (март 1990-го), когда Михаил Горбачев избрал себя Президентом СССР, обнулив тем самым статус и роль Генерального секретаря ЦК КПСС как верховного жреца религии коммунизма, крах режима (а с ним и Союза) стал отчетливо неизбежен.

* * *

Однако крах коммунизма вовсе не означал отказа от самого принципа религиозной легитимации власти. И на руинах коммунизма должна была в самом скором времени появиться новая «основная» религия.

Она, конечно, появилась и правит Россией по сей день. Это религия денег,специфический русский вариант культа Мамоны.

С поправкой на многочисленные русские стереотипы и обстоятельства наш нынешний режим можно определить как монетократия— власть денег, в самом прямом смысле слова.

Нужно отделять монетократию от так называемого «культа наживы» и прочих распространенных человеческих пороков. «Культ наживы» — это культ в кавычках, и эти кавычки неснимаемы. Всем понятно, что «поклонение доллару» не предполагает религиозных обрядов. Это всего лишь желание иметь много денег, чтобы иметь «власть и удовольствия». В современной России же деньги стали именно предметом культа без кавычек, в самом прямом, исконном смысле слова «культ» — новой религией.

С начала 1990-х годов классический русский человек свято и безоговорочно верует, знает и исповедует, что все благо — от денег, в них — все начала и концы, а вне и помимо денег нет ничего, кроме страданий и зла.

Деньги для современного русского сознания — это не средство комфорта и инструмент бытовой свободы. Нет — это орудие свободы трансцендентной, рычаг, позволяющий преодолеть земное притяжение.

В этом смысле отношение к «презренному металлу» в России отнюдь не обывательское. Небуржуазный и даже антибуржуазный по духу своему русский народ научился любить и уважать деньги, фактически лишив их классического буржуазного измерения. Если при коммунистах в СССР мало что можно было купить за деньги, то в сегодняшней России можно купить все, то есть совсем, абсолютно, включая оправдательный приговор Страшного суда. Вопрос лишь — в сумме и правильном канале ее передачи «кому следует».