Мегрэ

Я подумала, что это Кажо. Он действительно смахивает на нотариуса, пошедшего по дурной дорожке. Но не торопитесь — я еще не кончила. Поесть, случаем, не хотите? Было уже наверняка три. Слышно было, как во «Флории» закрывают ставни. Мой сосед, продолжавший обжимать мне колено, начал меня нервировать. Тут открылась дверь, и вошел Кажо, поднес руку к шляпе, но не поздоровался ни с кем в отдельности. Никто не поднял головы. Чувствовалось, что все поглядывают на него исподлобья. Хозяин поспешил обратно за стойку. — «Дайка мне полдюжины вольтижеров [4] и коробок спичек», — бросил Нотариус. Коротышка Жозеф не шелохнулся, уставившись в свой стакан с грогом. Кажо раскурил сигару, сунул остальные в карман пиджака, вытащил из бумажника банкноту. Слышно было, как муха пролетит.

4

Cорт сигар.

Надо сказать, наступившая тишина не смутила Кажо. Он повернулся, поочередно обвел всех спокойным холодным взглядом, опять поднес руку к шляпе и вышел.

Пока Фернанда макала свой хлеб с маслом в кофе, пижама на ней распахнулась, приоткрыв острую грудь.

Ей было, вероятно, лет двадцать семь-двадцать восемь, но тело оставалось девчоночьим, а едва оформившиеся соски — бледно-розовыми.

— Больше они ничего не сказали? — осведомился Мегрэ, непроизвольно подрегулировав газовую плитку, на которой уже запел кипятильник.

— Нет. Они посмотрели друг на друга. Обменялись взглядами. Хозяин со вздохом занял свое место за стойкой.

— Это все?

— Жозеф, казавшийся смущенным, объяснил: «Знаете, это вовсе не потому, что он такой гордый».

В это время дня улица Бланш выглядела почти провинциальной. Слышно было, как цокают копыта лошадей, везущих тяжелую телегу пивовара.

— Остальные ухмыльнулись, — прибавила Фернанда. — Тот, кто облапил мое колено, проворчал: «Как же, как же, вовсе он не гордый! Только достаточно хитрый, чтобы всех нас попутать. Вот я и говорю: по мне, лучше бы не шлялся он каждый день на набережную Орфевр».

Фернанда, постаравшаяся ничего не упустить, завершила свой рассказ.

— Домой вернулась сразу же?

— Нельзя было.

Это, похоже, не понравилось Мегрэ.

— Нет, нет, — торопливо оговорилась она, — этого я сюда не приводила. Таким лучше не показывать, что у тебя тоже есть кое-что. А отпустил он меня только в пять.

Она встала и пошла подышать к окну.

— Как зовут…

Мегрэ озабоченно прошелся по комнате.

— Как зовут твоего клиента?

— Эженом. На портсигаре у него инициалы: две золотые буквы — «Э» и «Б».

— Сходишь еще раз в «Табак» нынче вечером?

— Раз надо.

— Займись, в первую голову, тем, кого зовут Жозефом, коротышкой, что навел полицию.

— Но он же не обратил на меня внимания.

— Я тебя не об этом прошу. Просто хорошенько запоминай все, что он скажет.

— А теперь, с вашего позволения, мне надо заняться хозяйством, — объявила Фернанда, повязывая голову косынкой.

Они пожали друг другу руки. Спускаясь по лестнице, Мегрэ не подозревал, что сегодня же ночью на Монмартре состоится облава и что главной целью агентов явится «Табак», и Фернанду они увезут в предвариловку.

Зато это знал Кажо.

— Мой долг — указать вам с полдюжины женщин, не соблюдающих установленный порядок, — распинался он в эту минуту перед начальником отдела охраны нравственности.

Первой угодить в полицейский фургон предстояло Фернанде.

Глава 4

Когда в номер постучали, Мегрэ, только что приведший себя в порядок, вытирал бритву. Было девять утра.

Он проснулся еще в восемь, но — что с ним случалось редко — долго лежал в постели, разглядывая косые лучи солнца и прислушиваясь к городским шумам.

— Войдите! — крикнул он, одним глотком допив кофе, стывший на дне чашки.

В номере послышались шаги Филиппа. Потом он заглянул в ванную.

— Доброе утро, малыш!

— Доброе утро, дядя!

Уже по голосу Мегрэ понял: дело плохо. Он застегнул рубашку и повернул голову к племяннику, у которого набрякли веки, а крылья носа опухли, как у заплаканного ребенка.

— Что случилось?

— Меня берут под стражу.

Филипп произнес это таким тоном и с таким видом, с каким мог бы объявить: «Через пять минут меня расстреляют».

Одновременно с этим заявлением он протянул дяде газету, где Мегрэ, продолжая одеваться, прочел:

«Хотя инспектор Филипп Лауэр отрицает свою вину, следователь Гастамбид решил, кажется, взять его под стражу сегодня же утром».

— «Эксельсиор» поместил мою фотографию на первой полосе, — трагически добавил Филипп.

Дядя промолчал — говорить было, собственно, нечего. Со спущенными подтяжками, в шлепанцах, бывший комиссар расхаживал по залитому солнцем номеру, отыскивая трубку, табак и, наконец, спички.

— Заходил утром на службу?

— Нет, я прямо с улицы Дам. Пил кофе с рогаликом на бульваре Батиньоль и прочел газету.

Утро было неповторимое. Воздух свежий, солнце яркое, парижская сутолока напряженная и бурная, как неистовый танец. Мегрэ приоткрыл окно, и комната запульсировала в унисон с набережными, между которыми, слепя глаза, медленно катилась сверкающая Сена.

— Ну что ж, придется идти, мой мальчик. Что я могу тебе еще сказать?

Ему вовсе не хотелось распускать нюни над участью этого мальчишки, променявшего тенистую долину в Вогезах на коридоры уголовной полиции.

— Разумеется, там не то что дома — баловать не будут.

Мать Филиппа приходилась сестрой г-же Мегрэ, и этим было все сказано. Дом у них был не дом, а форменный инкубатор. «Филипп вот-вот вернется… Филиппа надо покормить… Поглажены ли рубашки Филиппа?..»

А разные лакомые блюда, кремы, домашние настойки! А веточки лаванды в бельевом шкафу!

— У меня для вас еще кое-что, — сказал Филипп, когда дядя прилаживал на место пристежной воротничок. — Нынче ночью я побывал во «Флории».

— Естественно.

— Почему естественно?

— Потому что я советовал тебе туда не ходить. Что ты еще учудил?

— Ничего. Просто поболтал с этой девушкой, Фернандой. Да вы ее знаете. Она дала мне понять, что работает на вас и должна выполнить какое-то ваше задание в табачной лавочке на углу улицы Дуэ. Я тоже уходил и машинально увязался за нею: мне было как раз по дороге. Так вот, когда она вышла из «Табака», к ней прицепились инспектора из охраны нравственности и сунули ее в «воронок».