Механизм пространства
Шрифт:
Темнота.
Смерть.
Раб Божий Казимир понял это сразу и не захотел ждать. Легко поднявшись над собственным мертвым телом, он шагнул в Небо, в серую пелену дождя. Оглядываться не стал – успеется. Поглядим уже с Небес. Там, где сведены все счеты и развязаны все узлы, он даже сумеет простить своих убийц – и бородатого хлопа, посмевшего забрать фамильный клинок в качестве трофея, и второго, распотрошившего седельную сумку. Он простит, он полюбит их – но не сейчас и не здесь.
В небо!
Дождь густел. Каждый шаг давался с огромным трудом, словно не по небу
Бригида!
…смятые простыни. Откинут атласный полог кровати. На изящном столике – флаконы с духами и притираниями. Кузина стоит у окна – нагая, желанная…
Раб Божий Казимир поспешил отогнать видение. Грех, да такой, что не оправдаешься. Разве что простят – или весы, на которых станут взвешивать его дела, случайно качнутся в нужную сторону. Грешен, и сгинул без толку, за зря, но ведь воевал! – дрался за родную Польшу, за Черную Богоматерь Ченстоховску, за братьев своих, и живых, и мертвых, и еще не рожденных.
Простишь ли, Господи?
Пан Бог молчал. Густо струились потоки дождя, небо было скользким и мокрым. Шаг, еще один… Нет, не пускают! Душу догнал страх – беспощадней казацкой пики. Если не на Небо, значит – куда? Это несправедливо!
– Господи!!!
И Пан Бог ответил, ибо велики любовь Его и милость – даже к падшим, к таким, как убитый на грязном перекрестке уланский поручник Волмонтович.
– Не Мне судить тебя, раб Мой Казимир!..
Почудилось или нет, но различил Волмонтович в Господних словах печаль. Словно Всевышний жалел о нем, недостойном. Жалел – и не в силах был помочь.
– Отнимаю от тебя десницу Свою. Иди своим путем!
Волмонтович замер, осознавая услышанное, и вдруг понял, что нет больше дождя, и Неба нет, и Смерти нет, и страх исчез. Что же осталось? Его, зацного шляхтича Казимира Волмонтовича, офицера 8-го полка Доминика Радзивилла, тоже не было. Остались двое: боль, радостно вынырнувшая из темноты, и голод.
Веки убитого дрогнули, но открыл глаза не он – пан Глад.
2
Холодно. Плохо. Еды нет. Больно.
Плохая еда.
Хорошая еда. Вкусно. Очень.
Пан Глад познавал мир. Радовался. Печалился. Порой изумлялся. Мир был велик, но в нем оказалось на удивление мало еды. Еда пряталась. Еда сопротивлялась. Вопила. Дралась. Визжала. Не хотела, чтобы съели.
Когда пан Глад бывал сыт, он размышлял о мире. Мир ему не нравился. Слишком холодно. Слишком голодно. Слишком больно. Слишком светло. Когда был голоден – не размышлял, действовал. Крался, подстерегал, прятался в канаве, кидался, душил, рвал зубами, полосовал ногтями.
Откусывал первый кусок. Насыщался.
Спал.
Снилась кто-то – раз за разом. Пани Глад. Она кричала, распластанная под ним. Царапала ногтями спину и плечи. Царапины горели от ее пота; позже – от ее слюны. Наверное, так они ели друг друга. Потом в животе вспыхивал огонь, и сон сгорал без остатка.
Живот
бурчал, жалуясь.Он быстро понял – хорошую еду найти трудно. Хорошая еда не молчит. Не мычит. Не рычит и хвостом не машет. Хорошая еда произносит слова. Плачет. Машет острым железом. Опасно! Но лишь такая еда насыщает по-настоящему.
От правильной еды мир раздвигался во все стороны, открывая залитый ярким солнцем простор. Это было не то солнце, которое загоняло пана Глада в гущу леса, вынуждало с головой нырять в гнилую воду прудов. В свете настоящего солнца мир преображался. В нем не требовалось глотать сырое мясо, душить, давить, ломать кости. Там и без усилий делалось хорошо, спокойно, сытно. Кроме пана Глада, в новом мире находился еще кто-то, может, даже не один, но рассмотреть или расслышать их пан Глад не успевал.
Сытость кончалась, возвращались боль и беспокойство.
Еда училась на ошибках. Еда собиралась вместе и шла искать пана Глада. Чтобы съесть? – да, наверное. А зачем еще? Еда окружала кольцом, направляла злых и лающих, ставила капканы. Еда ненавидела. Боялась. Пан Глад не огорчался.
Такова жизнь – ешь или сожрут тебя.
Когда даже ночью делалось неуютно, пан Глад покидал мир, ставший негостеприимным. Но – недалеко и ненадолго. Что-то держало его в лесу, у перекрестка дорог. Побродив по окрестностям, он возвращался в привычные места. Вскоре он понял, что поступает верно. Еда успокаивалась, теряла осторожность. Можно было снова красться, подбираться, влезать через приоткрытые окна, поджидать у калитки.
Пан Глад был сильнее и хитрее еды.
Однажды, проглотив очередной, скользкий от крови кусок, он вдруг произнес слово:
– Сыт!
Слово отозвалось гулким эхом, донеслось до самых границ мира; вернулось назад, ударило ножом в сердце.
– Пся крев! Кем же я стал?!
Пан Глад испугался. Оказывается, он знает слова. Он их произносит. У него есть сердце. Он похож на еду. Только грязнее, страшнее, гаже…
– Я умер… Нет, я живой! Тогда почему…
Он цеплял слово за слово, пугаясь и дрожа.
– Почему?!
Мир был добр к пану Гладу. Краткий миг ужаса кончился. Вновь захотелось есть – и он все забыл. Прятаться, душить, рвать зубами…
– Холера ясна!
Ночью, когда злое солнце уходило отдыхать, он видел смутные тени среди деревьев. Это была еда, вышедшая на охоту. От нее следовало забиться в чащу, слиться с землей, прошлогодней травой, прелыми листьями.
– Осторожней, панове! То не человек – монстр.
– И сталь гадину не берет. Осину бы! Ей-богу, завтра кол вытешу…
Он трясся, слыша это. Когда охотники убрались, пан Глад долго приходил в себя. Не только от страха, от недоумения тоже. Он понимал слова! Значит, он и охотники – родня? Они… он…
Че-ло-век.
Сердце болело. В ушах стоял звон. Он – человек. Нет, он не человек. Так сказали. Он – монстр. Почему? Вернулся голод, но мысли не исчезли. Напротив, отяжелели, налились грузной плотью. Еда – это человеки. Люди. И охотники – люди. А он? Кто он такой? Откуда пришел, где был прежде?
Пан Глад понял, что гибнет.