Мехлис. Тень вождя

Против ожидания, пишет Симонов, действительно существовавшие на счет Мехлиса опасения, связанные с хорошо известной всем жесткостью его характера, не оправдались. По всем гонорарным вопросам он поддержал предложения писателей, а когда финансисты выдвинули проект — начиная с определенного уровня годового заработка, взимать с писателей пятьдесят один процент подоходного налога, Лев Захарович буквально вскипел: «Надо все-таки думать, прежде чем предлагать такие вещи. Вы что, хотите обложить литературу как частную торговлю? Или собираетесь рассматривать отдельно взятого писателя как кустаря без мотора? Вы что, собираетесь бороться с писателями, как с частным сектором, во имя какой-то другой формы организации литературы — писания книг не в одиночку, не у себя за столом?» Этой желчной тирадой, с удовлетворением констатировал Симонов, министр госконтроля сразу обрушил всю ту налоговую надстройку, которую предлагалось возвести над литературой.

К причинам такой, не ожидавшейся самими писателями поддержки мы еще вернемся. А пока расскажем о том, что у этой истории с гонорарами было начало, о котором из присутствующих знали лишь Мехлис да Фадеев. И совсем не случайно последний беспокоился сам и подпитывал этим беспокойством относительно возможной позиции министра госконтроля своих товарищей по литературному цеху.

Дело было еще в июне 1936 года, когда Мехлис, собрав у себя в редакции Валентина Катаева, Николая Погодина, Александра Фадеева и других писателей, посетовал, что многие из них, даже числящиеся в активе газеты, оторвались от нее. Гости отнекивались занятостью, писать специально для газеты не хотели, а — как вариант — предлагали фрагменты готовых повестей и романов. Разоткровенничавшийся Фадеев резанул напрямую: «Сейчас я могу жить еще лет десять, не работая, и существовать. «Разгром» у меня обязательно три раза в год переиздается. Даже если я очень ленив, я где-нибудь втисну несколько статей, стенограмм».

На это редактор «Правды» хладнокровно заметил: «Издаваться «Разгром» должен, но должен ли ты деньги получать?» [55]

Так что Фадеев с коллегами не без основания опасался в 1947 году повторения ситуации года 36-го. Оказалось, напрасно. Почему же министр госконтроля поступил так, а не иначе? Симонов дает, как представляется, весьма убедительное объяснение: «Ни к литературе, ни к писателям… Мехлис пристрастия не питал, но он был политик и считал литературу частью идеологии, а писателей — советскими служащими, а не кустарями-одиночками». И если когда-то у Льва Захаровича этот взгляд только начинал складываться, то за полтора десятка лет тесного общения с писателями — а оно явно усилилось с его приходом в «Правду» — представление о литературе как важном идеологическом оружии стало монолитом.

55

РГВА, ф. 40 884, on. 1, д. 59, л. 12.

Да, именно так: литература — часть идеологии, а писатели — работники идеологического фронта, подручные партии. Сотрудничество писателей с прессой, прежде всего «Правдой», по мысли ее редактора, должно было стать для них делом чести. Писать специально для главной партийной газеты, а не просто печататься в ней — вот к чему должны были стремиться «инженеры человеческих душ». Напомним молодым читателям: именно так назвал Сталин советских писателей, встречаясь с ними у А. М. Горького 26 октября 1932 года.

Следует отдать должное настойчивости, с которой Мехлис проводил в жизнь свою линию. Ему удалось привлечь к сотрудничеству с «Правдой» на штатной и нештатной основе многих действительно лучших писателей, очеркистов, фельетонистов, художников. Имена Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Михаила Кольцова, Анатолия Аграновского, Бориса Ефимова говорят сами за себя.

Сам Лев Захарович, хотя много писал, был лишен заметного творческого дара. Однако перед теми, кто был одарен способностями куда богаче, пиетета не испытывал: для него они были обычными служащими по ведомству идеологии, которые требовали руководства собой.

Примерно в 1934 году по предложению Горького возникла идея подготовить к 20-летию Октябрьской революции многотомный сборник под условным названием «Две пятилетки». «Мы хотим изобразить рост массы, ее культурный рост, — разворачивал творческий замысел первый пролетарский писатель. — Сначала зажигалки делали, а теперь черт знает на какую высоту полезли, преодолев совершенно изумительные нечеловеческие препятствия…» Он предлагал «показать партработу, работу наших новых работников, показать, как 25-тысячники вросли в деревню, что они там сделали… показать, как перерождается наш крестьянин, человек XVII века…»

Увы, зажечь мастеров пера подобными сюжетами долго не удавалось. Даже Бухарин, назначенный было руководить редакцией, ссылаясь на крайнюю занятость, отказался. Собрав в марте 1935 года членов редакции «Двух пятилеток» и констатировав, что дело движется медленно, Горький предложил заменить Бухарина Мехлисом. Он рассуждал здраво: редактор «Правды» хоть звезд с неба, как автор, не схватит, но вот братьев-писателей работать заставит. Алексей Максимович не ошибся. И пусть, в конце концов, запланированный 5-томник съежился до двух томов, издание все же было осуществлено.

На том же заседании редколлегии Мехлис с энтузиазмом подхватил и предложение Горького писать о новом человеке. Кто же он? Возьмите тех, кто живет в атмосфере Дальнего Востока, предлагал Лев Захарович, кто пережил Колчака, конфликт 1929 года на КВЖД, кто испытывает на себе попытки японского шпионажа… Или: «Возьмите наше крестьянство. Царизм какую опору имел в деревне? Попа, урядника и пр. А мы сейчас имеем сотни и сотни тысяч и миллионы людей, которые будут цепляться за советскую власть покрепче, чем в свое время цеплялась за царизм интеллигенция, и покрепче, чем старая опора царизма. Он стал колхозником, он стал организатором, он — бригадир и он всеми фибрами будет защищать этот строй». А ведь это говорилось о крестьянстве, к тому времени либо насильно загнанном в колхозы, либо распыленном по бесконечным лагерям и ссылкам Сибири, Казахстана, Дальнего Востока. Это на его примере Мехлис намечал показать рост все того же «нового человека».

Отдельный том (света он не увидел) предполагалось посвятить тому, «как выглядит, как живет человек в социалистическом обществе». Воплощением «научно обоснованной фантазии» окрестил его главный редактор «Правды». Листаешь ныне стенограмму совещания и видишь, как много в его участниках — а среди них легко заметить и широко известных, уважаемых людей — было всего: политиканства и честной работы, пустого прожектерства и научного предвидения, лицемерия и искренности, откровенной глупости и способности трезво оценивать окружающий мир.

Невыразительно, но с большой методичностью Лев Захарович обозначил проблемы, которые следовало бы в этом томе осветить: социализм построенный (или, выражаясь более поздним языком, — реальный), разработка недр, осуществление планов Мичурина по преобразованию природы, освоение Арктики, возведение промышленных гигантов в Кузбассе, победа над единоличником. «Мы должны показать нового человека… перевоспитанного свободным раскрепощенным трудом… — предупредил он. — Это должна быть агитация, делом и художественным словом за коммунизм».

Попробуй тут поскупись на «научно обоснованную фантазию», при такой постановке вопроса это даже политически опасно. И все же не все вели себя с рабской осмотрительностью. Известный биохимик академик А. Н. Бах не мог скрыть скепсис по поводу того, удастся ли избежать «фантазерства» при освещении хода развития науки.

Мужественным в своей трезвости проявил себя некто профессор Александров. Днепрострой, Магнитострой — это хорошо, заметил он, но «если вы возьмете какие-нибудь наши постройки, на которых рабочие исчисляются десятками тысяч, и посмотрите на постройки американские, на которых я был, вы увидите, что там плотину в 120 метров строит 150 человек. Вы увидите, что тут вопрос надо ставить не только в отношении фантазии, но и в отношении более серьезной работы». Не за тускло-бескрылое существование ратовал человек, а против безудержного, сродни детскому, фантазирования, против строительства воздушных замков.