Мехлис. Тень вождя

Заметно тяготило одиночество. Болезнь и вынужденное безделье обострили потребность в человеческом общении. Однако в свое время друзей по душе так и не завел, исключая, может быть, только Ортенберга. Радовался каждому его приезду на дачу, где Лев Захарович теперь находился фактически безвылазно, разговору, шахматной партии. В письмах делился с ним впечатлениями от прочитанного. Беспокоился: был бы только хороший урожай, «остальное нам нипочем. Тогда и США, и всякие блоки нам не страшны, положим их на обе лопатки. Не так ли?»

Больше всего его тяготила выключенность из политической жизни. Другого занятия у него не было, многие годы он привык быть в центре определявших жизнь страны событий, вершить чужие судьбы, а тут неожиданно остался с опасным недугом один на один. Не оставлявшие его надежды на возвращение к работе постепенно таяли. В августе 1950 года, когда Совет Министров СССР на 6 месяцев продлил ему отпуск на лечение, Лев Захарович еще надеялся, что место за ним сохранится. Но уже в октябре Политбюро ЦК приняло следующее решение: «Ввиду того, что по состоянию здоровья тов. Мехлису Л. З. трудно исполнять обязанности Министра государственного контроля — освободить тов. Мехлиса Л. З. от [этих] обязанностей… имея в виду, что после выздоровления тов. Мехлиса он будет направлен на партийно-политическую работу». Освободившийся кабинет в Министерстве госконтроля занял ставленник Берии — мрачно известный В. Н. Меркулов.

Смириться с мыслью, что он теперь не у дел, было для Льва Захаровича невыносимо. Приближался XIX съезд партии, а его впервые за двадцать лет не выбрали делегатом. Мехлис обратился к Сталину с письмом, в котором просил разрешения, как члену ЦК, присутствовать на съезде хотя бы с правом совещательного голоса. Пока ждал ответ, писал Ортенбергу из Мисхора: «Где будет съезд, не спрашиваю, это секрет. Что касается Московской конференции, то другое дело. Когда она состоится? И деталь. Есть ли лестницы в оба конца в Колонном зале? Деталь для меня представляет интерес».

«Не зря он это выяснял, — комментировал Ортенберг в беседе с автором. — Несмотря на ограниченную подвижность, Лев Захарович все-таки надеялся получить разрешение Сталина и быть на съезде. Но Сталин отказал. Мехлис был страшно расстроен. Я приезжал к нему на дачу в Петрово-Дальнее и видел это своими глазами. Прошел один день работы съезда, второй, третий… Лев Захарович места себе не находил. Я его успокаивал, говорил, что неудобно в таком состоянии чего-то требовать: что могут подумать люди, увидев среди делегатов инвалида?

Съезд закончился, — продолжал рассказ Ортенберг. — Получаем «Правду» со списком членов ЦК. И вдруг читаем: «Мехлис Лев Захарович». Я ему и говорю:

— Видите, Сталин вас не забыл, напрасно волновались.

Он был доволен ужасно».

Правда, этот факт мало что изменил в повседневной жизни. Дача сменялась кремлевской клиникой, больничная палата — номером санатория «Коммунист» в полюбившемся еще с 20-х годов Мисхоре. Мехлис очень беспокоился о сыне, чья душевная болезнь прогрессировала.

…Зная, по судьбам скольких людей Лев Захарович проехал безжалостным катком, невольно задумываешься, а способен ли он был на проявление привязанности, сострадания, жалости? Оказывается, способен — к своим жене и сыну. Они были для него настоящей любовью и болью.

Елизавета Абрамовна с началом войны надела погоны офицера медслужбы, работала в госпитале в Москве. Когда Лев Захарович стал членом Военного совета Волховского фронта, жена приехала к нему. К ее чести, не прохлаждалась, а работала по специальности в одном из госпиталей. Долго были рядом, вместе перебрались на 4-й Украинский фронт. Оттуда майор медслужбы Млынарчик вынуждена была вернуться в Москву — повышенного внимания потребовал Леонид.

Сколько надежд возлагали они в свое время на сына! Оказался он слабым здоровьем. И все же Мехлис-старший не искал для него судьбы, отличной от судьбы миллионов ровесников. Он одобрил желание Леонида учиться на авиаинженера в военной академии. 4 октября 1941 года, на один день попав в Москву, он спешил написать сыну в Энгельс, куда была эвакуирована Военно-воздушная инженерная академия: «На днях тебе будет 19 лет. Поздравляю… Ты вскормлен и вспоен советской властью, нашей большевистской партией. Учись, набирай знания, чтобы сумел на отлично бороться с проклятым фашизмом. Целую. Твой отец».

Академия не была закончена: Леонид досрочно из-за болезни вернулся в Москву. Колебался, как поступить, был вроде бы не прочь воевать рядом с отцом. Тот настоятельно советовал поскорее определяться и идти в артиллеристы — при выявленном плоскостопии будет проще, чем в пехоте: «Зайди к Ефиму Афанасьевичу Щаденко — поможет».

28 августа 1942 года, получив от сына сообщение, что тот учится на артиллерийских курсах, Мехлис-старший наставляет его, обращаясь к своему опыту бомбардира времен Первой мировой войны. Знай, мол, что орудие — словно дитя, его надо холить, беречь в бою и лучше умереть рядом с ним, нежели оставить врагу. В следующем письме — новое наставление, прямо скажем, достойное любого родителя: «Люби, родной сын, свою родину больше, чем свою мать и отца, больше, чем самую жизнь».

Он просит Леонида сообщить, когда закончится учеба: «Хочу, чтобы воевали вместе». Не получилось. Сын, ссылаясь на нездоровье, вернулся в Москву. Отец настаивал: заканчивай училище, «пойдешь в действующую армию и окрепнешь физически». В мае 43-го вновь побуждает: «Не забудь свои годы — надо окрепнуть и идти в армию, защищать родину».

Болезнь, в конце концов, оказалась сильнее желания Льва Захаровича увидеть сына на фронте. Но и теперь, когда он сам вынужден был бороться с недугом, не было возможности все время находиться рядом с Леонидом. Когда с Елизаветой Абрамовной они уезжали в Барвиху или на юг, сына приходилось оставлять в специальной клинике. Туда, в больницу «Стрешнево», и адресовал Мехлис письма, не будучи даже твердо уверенным, что их не перехватят санитары.

1 июня 1951 года в Крыму легли на бумагу неровные строчки: «Живу на той же даче, что и в 1949 году. Но как этот, 1951 год, отличается от 1949 года. Мне тогда было все нипочем, купался в море, катался на лодке, стрелял по кефали и довольно удачно. А теперь… Безвыходно сижу в комнате, а точнее — больше лежу». Болезнь, видимо, так изнурила, что Мехлис-старший уже не пытался, как прежде, бодриться и обещать сыну когда-нибудь приехать сюда, на юг, вместе.

На самочувствии и настроении, конечно, не могла не сказаться та истерия, которая поднялась в 1952 году вокруг врачей «кремлевки». Речь, конечно, не о «вредительстве», не о сознательном умерщвлении сановных пациентов: обвинения в этом с врачей кремлевской клиники были официально сняты еще в 1953 году. А вот то, что в знаменитой «кремлевке» витал мертвящий дух чиновной иерархичности, корпоративности, круговой поруки, сомнения нет. На попечении каждого из обремененных многочисленными должностями профессоров ЛСУК — лечебно-санитарного управления Кремля — одновременно находились десятки высокопоставленных больных. В результате лечение подчас превращалось в свою противоположность.

Как пишет Г. В. Костырченко, «например, начальник ЛУСК профессор П. И. Егоров, который пользовал Г. М. Димитрова, маршалов А. М. Василевского, С. М. Штеменко (последний — для точности — был не маршалом, а генералом армии. — Ю. Р.), академика С. И. Вавилова и многих других, направил летом 1952 года бывшего министра госконтроля СССР Л. З. Мехлиса, страдавшего сердечной недостаточностью, на лечение в Крым, что было ему противопоказано». [201]

201

Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 310.