Мелкий собственник

Не слышал Колька и того, с какой укоризной говорил садовник:

– Выходит, значит, это не мальчик у вас растет, а настоящий похититель!.. Потому что порядочный мальчик...
– Обождите! Вы после скажете!
– он должен получать наставления от родителей своих, - вот что!.. А вы, значит, ему никаких нотаций не читаете, - обождите, дайте сказать!
– и будете вы с ним потом плакать... Я вам истину говорю!

Иван Николаич и не очень стар, - лет сорока пяти, - но он высокий, медлительный, чернобородый, с толстым, как сазан, носом, и важности необычайной.

– С пароходом еще благородно обошелся, - добавляет он задумчиво, - а вот коню ушки, конечно, пообломал!.. Ведь это порча вещи, - обождите!

Но и сиделка, мать Нади, не дает ничего сказать Фекле.

Она нападает яростно, потому что кролик Нади нашелся, вот он, - факт налицо, - но где же кукла?

– Если вы мне сейчас же не разыщете куклу, то я... я... я и не знаю, что сделаю!.. Я и не знаю, что сделаю!..
– наседает она.

Голос у нее звонкий, визжащий, талия тонкая, муравьиная, и она сгибается и выпрямляется, сразу, без всяких усилий, - и блещет, блещет очками.

– Колька-а!..
– кричит мать в кусты.
– Колька, иди до дому!.. Ох, и бить буду!..

А ей, Надиной матери, говорит осторожно, улыбаясь одними глазами:

– Разве ж оно придет теперь?.. Оно теперь забежит на край света прямо! А как он через эту куклу паршивую пропадет?.. На-ку-пают чепухи всякой кукол!.. Вот уж остатки буржуазии!.. А через эту куклу мальчишка пропадать теперь должен? По-вашему, так?

– Конечно, нотацию, - справедливые ваши слова, Иван Николаич, - говорит тем временем отец Кольки.
– Однако что поделаешь? Природа, она преодолевает натуру, - вот!

Оттого, что он нес в гору тяжелый узел с бельем, у него из слабой узкой груди дыхание вылетает со свистом, но кашлять он не решается, терпит, и только трет себе шею рукавом рубахи.

– Мне до вашего мальчишки нет дела и до вас тоже!
– кричит сиделка. Белье себе я сама стираю!.. Мне есть дело только до куклы, которую, если хотите знать, я и не покупала, - да здесь такую и не купишь, - а подарила мне больная одна за мой труд каторжный, бессонный, если хотите знать!.. "У вас есть, говорит, дочка - девочка?" - "У меня есть, говорю, маленькая дочка - девочка".
– "Так вот это ей, говорит, от меня подарок за ваш каторжный труд ночной!.."

Из-под очков на желтые щеки выползают у нее слезы, но тонкая талия все разгибается - сгибается, разгибается - сгибается, точно она делает гимнастику.

– Что вы ко мне с той куклой пристали?
– начинает кричать и Фекла.
– И очи мои той куклы не видели. Где ж она, эта кукла, быть может, когда ее нет?

– А я аж давно от Жени своего слышу, - медлительно продолжает о своем Иван Николаич, сверху вниз уставясь в морщинистое лицо Савелия с очень большими глазами.
– Зря на цыганку думаете, будто она это взяла, обождите... И после цыганки пароход мой у меня никак двое сутков был...

– А чего лестница на чердак стоит?.. Ты ставила?
– не слушая, спрашивает у жены Савелий.

– Какая лестница, - отвяжись ты, хвороба!.. Лежала себе лестница, где и счас лежит!..

– Однако стоит...

И тут же как-то сами собой тонкие, в серых брюках, ноги плотника Ильи задвигались к лестнице, и вот уж, завернувши фартук, попробовав руками, выдержит ли, - лезет Илья на чердак и бормочет:

– Стамеску еще одну я где-й-то посеял, - хорошую стамеску, - нонче такой не найдешь... Не иначе, как тут у него склады...

Фекла кричит неистово:

– Ты что же это такое так нахально?.. С обыском в чужой дом явился?

Острое лицо ее покраснело сплошь, из-под белого платка выбились русые косицы, - чуть не ухватила она за ногу Илью, но, когда опоздала все-таки и он взобрался на крышу, толкнула лестницу, и, легонькая, сухо брякнулась она наземь, взбрыкнув ножками.

Столпились все поближе к слуховому окошку, и вот показалась из него рука с красным одеяльцем и потом другая рука с куклой Катей.

Чуть только увидела свою Катю маленькая Надя, всплеснула ручонками и спрятала лицо в платье матери.

Колька жадно глядел на крышу и, когда увидел на ней Илью и потом как из слухового окошка закраснелось одеяльце, как флаг, кинулся бежать дальше, пригибаясь к земле и воя, и уже не оборачиваясь назад.

Необыкновенно, чрезвычайно это вышло! Только выбежал Колька на пригорок, оказалось, сидел там какой-то человек, - старик, волосы седые, длинные, зонт над ним, а перед ним на фанерке картина.

Колька сразу перестал выть: старик водил по картине кисточкой, красил картину.

– Во-от, гляди!.. Красит картину!..
– для себя, но с таким удивлением сказал Колька, что старик услышал и обернулся.

Усы - тоже седые, а зонтик привязан к колышку бечевкой.

Поглядел только старик, - глаза черные, однако не злые, - опять принялся красить.

Тогда Колька подошел к нему совсем близко, на шаг, и очень хорошо различил на картине белые дома, церковь, собор - повыше домов, реку и на ней пристань. На пристани много ящиков, мешков, и отъезжают лошади с дрогами.

– Вот ка-ак!..
– начал улыбаться тому, что красил этот старик такое ему привычное, Колька.

– А?.. Что, братец?
– спросил старик и еще раз поглядел на него, а глаза ничуть не злые.

Колька улыбнулся шире.

– Ты что, - здешний, хлопчик?.. Где живешь?..

На голове у старика ничего, - только волосы, как белая шапка.

– Там живу, - качнул Колька головой вниз.

– Та-ак... Здешний, значит... Ну, садись, рассказывай...

– Чего рассказывать?
– насторожился Колька, а сам посмотрел в сторону дома: не идут ли за ним.

– Так, вообще... Тебя как зовут?

– Колька.

– Так вот, Колька... Значит, Колька... Валяй, рассказывай дальше...

– Об чем рассказывать?

– Ну, мало ли у тебя?.. Есть такие ребята... разговорчивые... Вот и ты, брат, такой, - я уж вижу...

– Нет!
– уставился Колька на его ухо, из которого тоже лезли седые волосы.

– Плохо!.. Плох ты, Колька... Должен ты говорить и меня учить, а я должен слушать... в священном трепете...

– Ты говори сам, - предложил Колька.

– Я?.. Я уж говорил, брат Колька... Мне уж надоело.

И вдруг подавил он трубочку белую, - из нее так и выскочила, как червячок, оранжевая краска.