Мельница на Флоссе

В первый момент оба были слишком взволнованы, чтобы Заговорить. Стивен уже знал от слуг, что все остальные уехали. Мэгги встала и снова села; сердце ее отчаянно билось; Стивен, бросив шляпу и перчатки, молча сел рядом. Она думала, что скоро должен явиться Филип, и с огромным усилием — видно было, как она дрожит, — поднялась, чтобы пересесть на другой стул, подальше.

— Он не придет, — тихо произнес Стивен. — Вместо него еду я.

— О, мы не можем ехать, — выговорила Мэгги, снова опускаясь на место. — Люси не ожидает, она будет огорчена. Почему не придет Филип?

— Он нездоров и просил меня заменить его.

— Люси уехала в Линдум, — сказала Мэгги, поспешно снимая шляпку. Руки ее дрожали. — Мы не должны ехать.

— Хорошо, — мечтательно отозвался Стивен, глядя на нее и перекидывая руку через спинку стула. — Тогда мы останемся здесь.

Он смотрел в самую глубину ее глаз: таинственные и далекие, словно звездная мгла, они в то же время были близкими, полными застенчивой любви. Мэгги сидела не шевелясь — может быть, мгновение, может быть, минуты, — до тех пор, пока не унялась беспомощная дрожь и горячий румянец не окрасил щек.

— Слуга ждет; он понес подушки в лодку, — вымолвила она. — Вы не пойдете, не скажете ему?

— Что мне ему сказать? — почти шепотом проговорил Стивен.

Теперь он смотрел на ее губы. Мэгги не отвечала.

— Поедемте, — умоляюще шепнул он, поднимаясь и беря ее под руку, чтобы помочь ей подняться. — Нам уже недолго быть вместе.

И они пошли. Мэгги чувствовала, как ее ведут по саду мимо кустов роз, уверенно и нежно помогают сесть в лодку, заботливо укладывают подушки и плащ у ее ног, раскрывают над ней зонт (о котором сама она забыла). Казалось, все та же посторонняя воля, без участия ее собственной, увлекает ее за собой, словно это была приданная ей самой сила, которую своим внезапным действием возбуждает в нас тоническое средство — ничего другого она не чувствовала. Памяти как бы не существовало.

Они быстро скользили по реке, Стивен греб, и течение несло их мимо домов и деревьев Тофтона, все дальше, мимо Залитых солнцем полей и лугов, проникнутых невинной радостью, обращенной без единого упрека к плывущим в лодке. Дыхание молодого, еще не изведавшего усталости дня, восхитительно ритмичный всплеск весел, обрывок песни пролетающей птицы, словно перелившийся через край избыток счастья, сладостное одиночество двух существ, слитых воедино в глубоком ненасытном взгляде, который не нужно отводить, — что еще могло быть в их душах в этот первый час? Томительно нежные, приглушенные возгласы время от времени срывались с уст Стивена, продолжавшего медленно, почти машинально грести: они ни о чем не говорили, ибо что такое слова, как не выражение мыслей? А мыслям не было места в той волшебной дымке, которая окутывала их, мысли принадлежали далекому прошлому и не менее далекому будущему. Мэгги лишь смутно различала берега, мимо которых они плыли, взгляд ее, не узнавая, скользил по селениям, ей было известно, что их еще несколько до Лукрета — там они всегда останавливались и оставляли лодку. Мэгги всегда была склонна к рассеянности, и не было ничего удивительного в том, что она не замечала знакомых мест.

Но наконец Стивен, который греб все более и более вяло, вовсе перестал грести; он отложил весла, скрестил руки на груди и стал смотреть на воду, словно наблюдая за тем, с какой скоростью движется лодка без его помощи. Эта внезапная перемена заставила Мэгги встрепенуться. Она взглянула на уходящие вдаль поля, на близкие берега и поняла, что они ей незнакомы. Страх овладел ею.

— О, мы, кажется, уже миновали Лукрет, — воскликнула она, оглядываясь назад в надежде все же увидеть его. Но ни одного селения вблизи не было. Снова повернувшись к Стивену, она обратила к нему встревоженный, вопрошающий взгляд.

Продолжая смотреть на воду, он проговорил странным, мечтательным и отсутствующим тоном:

— Да… давно.

— О, что же мне делать? — вскричала Мэгги в отчаянии. — Мы вернемся домой так не скоро, а Люси… Господи, помоги мне!

Сжав руки, она разрыдалась, как испуганный ребенок: она думала только о встрече с Люси, о том, что прочтет в ее огорченном, недоумевающем взгляде — сомнение или, быть может, заслуженный упрек.

Стивен поднялся, сел с нею рядом и мягко разжал ее стиснутые руки.

— Мэгги, — сказал он проникновенным голосом, полным спокойной решимости, — не будем возвращаться до тех пор, пока ничто уже не сможет нас разлучить, пока мы не станем мужем и женой.

Необыкновенный звук голоса, ошеломляющие слова остановили рыдания Мэгги. Она сидела теперь совсем неподвижно, словно на минуту поверив, что Стивен видит какую-то возможность все изменить, уничтожить злосчастные обстоятельства.

— Поймите, Мэгги, что все произошло помимо нашей воли, вопреки нашим намерениям. Мы никогда не думали, что снова окажемся вдвоем: все это сделали другие. Смотрите, как течение уносит нас вперед, прочь от этих ложных уз, которыми мы тщетно пытались опутать себя. Оно доне сет нас до Торби; там мы сможем сойти на берег, наймем карету, которая умчит нас в Йорк, а затем в Шотландию. Мы нигде не задержимся ни на мгновение, пока не будем связаны друг с другом навек — так, что только смерть сможет разлучить нас. Это единственное правильное решение, дорогая, единственная возможность вырваться из этих Злосчастных пут. Все словно сговорилось указать ее нам. Мы ничего не замышляли, ни о чем не думали.

Стивен говорил с настойчивой, страстной убежденностью. Мэгги слушала, переходя от безумной треноги к безотчетной потребности верить в то, что только течение реки в ответе За все случившееся, что можно скользить вместе с быстрым бесшумным потоком и не надо больше бороться. Но в ее полуусыпленное сознание зловещей тенью вторглись прежние мысли, и внезапный ужас перед гибельным кругом упоения, уже готовым сомкнуться, породил в ней чувство яростного протеста против Стивена.

— Пустите меня, — вскрикнула она в смятении, глядя на него сверкающими от негодования глазами и пытаясь высвободить руки. — Вы хотели отнять у меня возможность выбора. Вы ведь знали, что нас унесло так далеко! Вы осмелились злоупотребить моим доверием. Такой поступок недостоин мужчины.

Раненный этими упреками, Стивен оставил ее и, вернувшись на прежнее место, скрестил на груди руки: он был в отчаянии от той безысходности, которая предстала перед ним после слов Мэгги. Если она не согласится плыть дальше, он должен будет проклинать себя за то, что поставил ее в ложное положение. Ему нестерпимо было знать, что она считает его поведение недостойным: это страшило его даже больше, нежели разлука с ней. Наконец он сказал, с трудом сдерживая бушевавшие в нем чувства:

— Я не заметил, что мы миновали Лукрет, пока не показалось следующее селение; тогда мне пришло в голову, что мы должны плыть дальше. Мне нет оправдания. Я должен был предупредить вас. Этого достаточно, чтобы вы меня возненавидели; ведь вы не любите меня так, как я вас, иначе все было бы для вас безразличным. Хотите, я остановлю здесь лодку, и вы сойдете на берег? Я скажу Люси, что сошел с ума, что вы ненавидите меня, и навсегда уйду из вашей жизни. Вас никто не осудит за то, что я вел себя так непростительно.

Воля Мэгги была парализована. Легче было устоять перед мольбами Стивена, чем перед этой вызванной им к жизни картиной: он страдает, в то время как она оправдана; легче было отвернуться от нежного взора, чем выдержать взгляд, исполненный гнева и боли, который словно отстранял ее, обрекая на эгоистическое одиночество. После слов Стивена ей стало казаться, что все доводы ее совести — не более чем себялюбивая забота о собственном благе. Негодующий огонь в ее глазах угас, и она смотрела на Стивена застенчиво и скорбно. Она осудила его за то, что по его вине преступила границы, — она, которая сама была так слаба.

— Я понимаю, что с вами произошло то же, что и со мной, — проговорила она уже с иным упреком — с упреком любви, взывающей к доверию. Мысль о страданиях Стивена подействовала на нее больше, чем все его доводы: она роковым образом слилась в сознании Мэгги с прежними обязательствами, которые давали ей нравственные силы для сопротивления.

По ее тону, по выражению глаз Стивен понял, что она смягчилась, ему снова открылось небо. Он пересел к ней, взял ее руку и в молчании облокотился на борт лодки, страшась словом или взглядом опять вызвать гнев и возмущение. Ее согласие означало для него жизнь: все остальное было безнадежным, мучительным горем. Так скользили они все дальше, отдыхая в этом молчании, точно в гавани, боясь, как бы порыв чувств вновь не разъединил их, пока не заметили, что погода испортилась: сгустились тучи, и легкий бриз превратился в холодный ветер.