Мелодии весны

Жених (мелодии весны)

Басня по мотивам сказки Г. Х. Андерсена «Мотылёк»

В весенний солнечный денёк,Любуясь нежными цветами,Порхал беспечный мотылёк,Махая тонкими крыламиНад полем. Вот где благодать:И форм, и красок ликованьеЦветов, мечтающих сказатьО тайных мыслях и желаньях,Но все воздержаны, скромны,По-деревенски боязливы —Они ещё не влюблены,И все, как д'eвицы, красивы.На поле не растёт бурьян,Как будто мастером известнымПошит цветочный сарафанДля милой молодой невесты,Что ждёт избранника давноИ молчаливо, и смущённо,Томясь, волнуясь – ей даноСтать в этой жизни защищённой.От бед, напастей лишь в семьеНаходят островок спасенья…«Пора жениться, что ли, мне», —Подумал вскользь и даже с леньюТот легкокрылый мотылёкИ загрустил от мысли вольной:«А я на свете одинок,Как это тяжко и как – больно!»В печаль, в унынье погружась,Он вдруг заметил пчёлку рядом,Она, давно над ним кружась,Смотрела умным, строгим взглядом:«Ах, милый, юный мотылёк,Поверь, тебя не грусть снедает —Безделье. Это не упрёк,А факт, который всякий знает.Начни, мой друг, трудиться сам,Чтоб не грустить от мыслей тяжких,И с радостью лети к цветам,Хотя бы к полевой ромашке».«Ромашку называть цветком?!Такую древнюю гадалку,Чьи речи только об одном!Не стану – времени мне жалко.Я без советов обойдусь,Лети себе, пчела, работай.Я обязательно женюсьИ без твоей пустой заботы…Вот если б в жёны взять цветокЖивой, красивый, нежный, стройный,Чтоб я сказать однажды мог:“Моя жена меня достойна!”».В день торжествующей весныВновь к мотыльку вернулись силы,Грусть прогоняя: «Не дурныЦветы на поле, даже милы».Но часть из них не обрелаСтепенной зрелости окраску,Их подростковость не моглаЕщё дарить любовь и ласку —Они незрелы и просты,На них не смотрят с обожаньем,Но проявленье красотыСравнимо только с заклинаньем,Преображающем весь мир…А мотылёк – знаток известный,Изящной лёгкости кумир,Под стать себе ища невесту,Вновь загрустил: «Здесь не найдуЖены такой, чтоб было лестноМне слышать от друзей в саду:“Твоя жена – всех интересней!”И здесь так скуден ароматЦветов, изнеженных лучами?»Теперь ему один лишь сад,Казался полон чудесами:«В саду – культурные цветы,Не то, что сельская поляна.В сад поспешу: до темнотыНайти б цветочек без изъяна».Вот сада мотылёк достигИ, красотою покорённый,Он на минутку иль на мигБыл не в себя, а в сад влюблённый.Но чувства улеглись. ПлацдармОн выбрал, подчинив всё цели,И обаянье, лёгкий шармОн применил – цветы зардели.Увидел мотылёк гераньИ так подумал: «Вот – милашка,Но прехорошенькая дрянь,Что любят только старикашки.Её столь душный ароматРождает в голове трезвоны,Переходящие в набат —Полезны только для Горгоны.А вон тюльпаны у межи:Пышны, нарядны, как купчихи.Они, бесспорно, хороши,Но мне не нужно щеголихи.Нарциссы – первенцы весны,Как слепок солнышка живого.Пусть не бессильны, но бледны —Я словно в спальне у больного.Вон, тайны юности храня,В саду растут и зреют розы.Их надо ждать, а для меняВозвышенность ценнее прозы.Хотя их нежность, даже статьДостойны только королевы.Но о шипах могу сказать:Они – доспехи старой девы.А нежный яблоневый цвет,Все как один недолговечны,Вот ветер дунет – только следОставят в жизни скоротечнойИз лепестков. И как тут быть?Не стану я пока жениться,Их с лёгкостью могу забыть.Тогда в кого же мне влюбиться?..»На этом празднике цветовОн разглядел горошек нежный,Достойный крыльев мотыльков,Такой изящный и безгрешный:«Девица эта хоть куда:Кровь с молоком – видна порода,И от домашнего трудаТакие крепнут год от года.Женюсь! – решился он с трудом. —Такая станет мне опорой…»Но цвет, увядший, со стручкомРос рядом с ней и стал раздором:«Скажи, а рядом кто с тобой?» —Подумав: «Стоит ли жениться?»В ответ услышал: «Ангел мой,Она мне кровная сестрица».И прогремел её ответ,Как выстрел из огромной пушкиПо самолюбию: «О, нет!Мне не нужна жена-кадушка!Цветок нежнейший отомрёт,На что надеяться мне вскоре?На толстый и зелёный плод,Что станет утешеньем в горе?!»И от цветка скорее прочьЛетит, шепча: «Оно мне надо?»И неприкаянным в ту ночьПокинул он пределы сада…А утро, обнимая всехЛучами тёплыми, – смеётсяНад прошлым днём, и этот смехВесёлой трелью раздаётся.Всё просыпается вокруг:Жужжит, летает и стрекочет,А беззаботный, юный другВсё о невестушке хлопочет:«У той – чуть резок аромат,У этой – лепестки шершавы.Я потому и не женат,Что у цветов – другие нравы».И мотылёк весь день порхалНад каждым миленьким цветочком,А ночью в травке засыпалБесцветным маленьким комочком.Так хоровод весенних днейСменился ярким танцем лета,И в ритмах жгучих, без дождей,Он, в зелень пышную одетый,Всем предоставил мастер-класс,Но вот уже неторопливыйЗвучит осенний, нежный вальсДо восхищения красивый.Неумолимо время-стражСчитает дни, затем недели.Жизнь пролетела как мираж,Не приближая к главной целиУже седого мотылька,И он, порхая одиноко,Всё идеал искал цветка,Как прежде, в юности далёкой:«Мой вкус изыскан, утончён, —Кряхтел цветам уже усталыйЖених, – и я не обручён!»Но что в нём толку? Он был старым.Теперь легко порхать не мог —Нет резвости в крылах прозрачных.Так утомлённый мотылёкИскал, как будто день вчерашний,Свою заветную мечту,Но возраст усмирил желанья:«Ценю, как прежде, красоту,Но мне важнее пониманье.В общении цветы скучны…»Но умиляет старость всё жеЗелёный цвет, как в дни весны,Который с возрастом дорожеОсенней зрелости цветов,Что так строги и грациозны,И в них расчётливость без словСквозит: «Ошибки невозможны».И мотылёк об этом знал.Но вдруг, заметив зелень мяты,Решился он, и ей сказал:«Своею зеленью Вы – святы.Пусть Ваши цветики скромны,Но Вы – само благоуханье,И первой зелени верны,А нам так важно пониманье».И он посватался. ОнаСказала просто: «Мы – не пара,Я огорчить тебя должна,Ты посмотри, мы оба стары?!»Отказа мотылёк не ждал,Волнуясь, чувствовал усталость.Никак не думал, не гадал —Жить в одиночестве под старость.И так остался без женыСедой искатель идеала.Но помнил дни своей весны,Когда поляны было мало,Когда он с лёгкостью порхалНад простодушными цветами,Куражась, он их отвергал,За что? Они не знали сами…Теперь он – старый холостяк,И, в ожиданьи зимней стужи,Порхая, размышлял вот так:«Я должен быть кому-то нужен».И он старался. Но вокругЖизнь замирала постепенно:Ещё недавно сочный лугТравою жухлой стал. Всё бренно.И даже солнцу не вернутьЛучам своим тепла былого,Лишь холод, продолжая путь,Готовил всё к зиме суровой.А мотылёк искал тепло — Уже давно промёрзло тело.И вот однажды повезло:В усадьбе форточка скрипела.И он влетел. Пылал каминВ уютном и старинном зале. Тепло.Как будто «блудный сын» Вернулся…Тут его поймали, Воскликнув:«Редкий экземпляр!»(Что, впрочем, мотыльку известно).И он воспрял: «К тому ж – не стар,А вдруг я здесь найду невесту?»Но ожиданья не сбылись —Он был посажен на булавку.Так в эту маленькую жизньСудьба внесла свою поправку.«Такого для себя не ждалИ не рассчитывал на это?!Ну что ж, – себя он утешал, —Зато тепло и много света.Теперь похож я на цветок,И с внешним видом всё в порядке:Есть лепестки, есть стебелёк,Но быть цветком совсем несладко.И жалко мне себя до слёз —Гулять свободно не придётся,Как будто я женат. Всерьёз —Женатым так же достаётся!»

«Когда порхаешь мотыльком…»

Когда порхаешь мотыльком,Ища достойную дубравку [2] ,То помни: в «рвении» такомЗаслужишь от судьбы булавку.9 июня 2003 г.

Альфред Бодров

Родился в Грузии в городе Кутаиси в 1942 году. По окончании неполной средней школы получил среднетехническое образование, трудился на оборонном предприятии. В 1973 году окончил исторический факультет МГПИ им. Ленина и преподавал в техникумах, перешёл в СМИ, увлёкся литературным творчеством. Публикуется в журналах и сборниках, выпустил пять книг и два лирических сборника, имеет литературные дипломы, стал членом Союза журналистов России и Интернационального Союза писателей.

2

Дубравка – второе название растения «Девичья краса» (В. И. Даль).

Брезгливая Домна

Фельдшер физиокабинета и по совместительству философ-герменевтик Иван Алексеевич Малофеев ввалился к себе в квартиру в уличной обуви, в широкополой темно-серой фетровой шляпе, в макинтоше «реглан» и с порога потребовал у полноватой супруги Роны Артемовны свежую газету. Она привычно проворчала:

– Ты бы сначала переобулся, снял бы с себя шляпу, реглан, умылся бы, а потом сел бы ужинать, как всегда, с газетой.

– Ты не понимаешь, – горячился хозяин квартиры, – сегодня в «Столичном комсомольце» напечатана скандальная статья о нашем министре обороны. Мне не терпится посмотреть на заголовок. Ты принеси, я тебе сейчас его прочитаю. «Пашка-мерседес. Вор должен сидеть в тюрьме, а не быть министром обороны», – прочитал Иван Алексеевич, когда Рона Артёмовна всё же принесла мужу требуемую газету.

Только после этого он совершил обычный вечерний ритуал, установленный супругой за сорок лет совместной жизни с Иваном Алексеевичем.

Разворачивая газету за столом с тарелкой, в которой аккуратно лежали два аппетитных антрекота с кровью и луком, на пол выпал конверт. Мыслитель-герменевтик поднял письмо и удивился. Вместо обратного адреса стоял прочерк, а на почтовом штемпеле значился город-курорт Сочи. Из столовой, в которой традиционно проходила семейная трапеза, Иван Алексеевич окликнул супругу, которая в этот момент хлопотала над десертом. Рона Артёмовна не спеша, торжественно внесла в столовую пиалы с малиновым муссом из манной крупы, с преданностью молодой кошечки вглядываясь в глаза мужу. Словно величайшую реликвию поставила перед сладкоежкой мужем вожделенную пиалу. Со стороны сцена выглядела так трогательно, что невольно всякому гостю, случайно оказавшемуся её свидетелем, могло почудиться сходство с жизнью и бытом старосветских помещиков из гоголевского Миргорода.

Поставив перед Иваном Алексеевичем десерт, она взобралась к нему на колени, поджала ноги под себя и преданно взглянула ещё раз в глаза мужу.

– Милый, тебе понравились мои антрекоты с кровью и луком? – спросила она в ожидании всяческих похвал и комплиментов.

– Дорогая, у тебя всегда все получается хорошо, что бы ты ни готовила. Сегодня твои антрекоты удались особенно, как никогда, и мусс твой получился лучше прежних. Ты вообще сегодня превзошла сама себя. Спасибо тебе за заботу и любовь.

Рона расплылась в улыбке от умиления и снова спросила:

– Мусс тебе понравился? – с таким же умилением ей в унисон он отвечал:

– Конечно, милая. Кто же ещё может готовить такой мусс, как ты? Супруга насторожилась.

– Я не знаю, тебе виднее. Ты ко многим женщинам ходишь, рассказываешь им о герменевтике и продлеваешь многим из них молодость при помощи инъекций новокаина, разговариваешь с ними на языке эсперанто. Я не знаю, чем ещё ты с ними занимаешься, может быть, они угощают тебя своим рецептом мусса в знак благодарности за новокаиновую молодость.

Иван Алексеевич удивился:

– Роночка, ты меня ревнуешь? Мы с тобой прожили сорок лет душа в душу, и только сейчас ты стала ревновать? Ты лучше почитай письмо, которое пришло тебе без обратного адреса. Кто же тебе пишет из Сочи? Курортный любовник? Кто он, с кем и когда ты познакомилась?

Он с загадочной улыбкой спрашивал жену, испытующе вглядываясь в её глаза, словно боясь обнаружить в них тайные мысли.

– Кстати, скажи, куда девалась наша домработница и твоя подруга Домна? Я её почему-то давно не вижу. Не знаешь?

Рона снова обворожительно улыбнулась, обняла мужа за шею и с иронией спросила:

– Ты меня ревнуешь к Домне, дорогой?

Он тоже обнял супругу и с улыбкой спросил, но она прочитала в его глазах еле уловимую тревогу:

– Глупости. Подумай сама, как я могу тебя ревновать к Домне? Эта старая дева заболела шизофренией, у неё развилась мужебоязнь. Я помню, как много раз повторяла о брезгливом отношении к грязным мужским носкам. Помнишь, она говорила, что как только подумает, что ей придется стирать грязные потные мужские носки, так у неё пропадает всякое желание не только выходить замуж, но даже серьёзные знакомства заводить.

– Я не думала, что ты такой циник, – сказала она, читая письмо. Иван Алексеевич заметил, как менялось выражение лица супруги по мере прочтения «курортного послания». Он успокоился, поняв по её выражению лица, что письмо было не от тайного воздыхателя, однако какая-то необъяснимая червоточина на сердце оставалась, ожидая комментариев от любимой жены. Наконец, она сложила письмо, вложила его снова в конверт и с таинственной улыбкой сказала ему: – Наша Домна прямо в сочинском дендрарии родила здорового крепыша. В мальчише-кибальчише четыре кило восемьсот граммов и пятьдесят два сантиметра роста.

Он вдруг натужно рассмеялся, смеялся долго, в промежутке между приступами смеха с трудом говорил:

– Вот это да… старая дева… брезгливая Домна… родила… родила прямо в дендрарии… ха-ха-ха…

Он неожиданно умолк и серьёзно, но с тревогой в голосе спросил:

– Она не написала, от кого у неё ребёночек?

Рона с прежней обворожительной улыбкой обвила его шею пухлыми короткими цепкими пальчиками и ядовитой коброй злобно прошипела:

– Помнишь, ты говорил мне, что сам постирал свои носки?

– Помню, но причем тут дендрарий? То есть брезгливая Домна, я хотел сказать.

– Вспомни, где я тогда была. В медсанчасти со сломанной рукой, не так ли?

Иван Алексеевич растерянно отвечал вопросом на вопрос:

– Что ты имеешь в виду?

– Не догадываешься, дамский угодничек? Что тогда делала Домна?

– Тебя навещала в стационаре.

– Чем она занималась в промежутке между посещениями больницы?

– Готовила, стирала, убирала, для тебя же, кстати, ужин и обед готовила и тебе приносила.