Мелодия встреч и разлук

На столе два авиабилета и две открытки. Алина не в состоянии шевельнуть и пальцем, она не сводит глаз с картинок на цветном картоне: два кольца, голуби, розы, кружева. Все понятно и без слов, что ровной серебристой вязью украшают внутри приглашения на свадьбу. Одна открытка для Алины, вторая, такая же, для ее отца. Девушка наконец читает свою:

— Dear Alina, — повторяет она несколько раз, как заклинание, будто надеется, что нижеследующий текст исчезнет прежде, чем она до него дойдет. Буквы, однако, не растворяются, складываются в слова, а те в незамысловатые фразы, понятные даже Шурику, который появляется на кухне и, ничуть не гнушаясь, забирает у Алины приглашение.

— Ух, ты! Она тебя на свадьбу зовет. Это ведь она, да? Эта тетка с плаката? Точно, она. Ну, ты даешь! Такие связи, и молчком. Ладно, мы это исправим. Значит, скрипачка и кто еще? Ух, ты! Лорд Вильгельм Арчибальд Третий. Ни фига себе!

— Лорд… — Алина смотрит на Шурика и не видит его, глаза устремлены в пустоту, сквозь пространство.

— Так, а я о чем? Лорд, понимаешь? Это ж мы теперь…

— Лорд…

— Что ты заладила? Я об этом и говорю. Повезло-то как. Ща раскрутим этого лорда, и все дела.

— Лорд…

— Да лорд-лорд! Так, что же делать? Что же нам делать?

— Нам? — Алина резко вскидывает голову, стряхивая оцепенение. — Нам ничего. А вот что делать тебе, я знаю.

— Излагай! — Он напоминает профессора, снисходительно согласившегося выслушать доводы нерадивого студента. — Ну?

Девушка усмехается, выговаривает слова отрывистыми оплеухами:

— Быстро собирай свои вещи и проваливай!

— ???

— Я сказала: «Быстро!»

— Линчик, ты что? Что с тобой? Что случилось? Я тебе больше не нужен?

Да, именно так. Он ей больше не нужен. Так просто. Так ясно. Так примитивно. Так пошло.

— Может, я что-то не так сделал? Я исправлюсь, Алиш! Я…

— Ты — хороший. Я — плохая. Тебе ясно?

— …

— А теперь проваливай.

Через час стонов, уговоров, обещаний, ползаний на коленях, ругательств и обещаний «стереть Алину с лица земли» Шурик исчезает из ее жизни так же внезапно, как появился, не оставив после своего пребывания никакого следа, кроме пронизывающего ощущения какого-то всеобъемлющего, несмываемого позора. Алина так и не встала из-за стола. Сидела, как пригвожденная, теребила приглашения, не реагировала ни на просьбы, ни на слезы, ни на угрозы. Лишь вздрогнула от хлопка двери, словно очнулась от спячки, выпустила из рук открытку, отшвырнула подальше, увидела бумагу, оставленную Гальпериным. Почти такая же вязь, как на свадебном приглашении.

Центр «Полиграф» предлагает вам принять участие в тренинге личностного роста «Я умею жить своей жизнью». Тренинг состоится…

Дальше Алина не читает, рвет бумагу на мелкие клочки, стучит кулаками по столу в бессильной ярости и лихорадочно повторяет:

— Жаль, жаль, жаль!

Ей очень жаль, что с голубями на открытке нельзя поступить так же.

15

Cлавочка, милая, здравствуй!

Вот опять к нам вернулась осень. Тебе грустно? А, по-моему, чудная пора. Волшебное кружение листьев. Мне кажется, пока не наступили настоящие холода, не подули промозглые ветры, природа покачивается в каком-то безмятежном, спокойном танце. И непременно в вальсе, даже в вальсе-бостоне. Было бы чудесно, если бы когда-нибудь у кого-то родилась мелодия, и обязательно со стихами. Может, подбросить идею Высоцкому? Хотя не представляю его поющим вальс. Романсы — да, сколько угодно, но для мелодичного танца у него слишком обнажены нервы. К чему это я? Ты удивишься: всего лишь к тому, что лето закончилось. Ушло безвозвратно? Нет! Оставило прекрасные воспоминания. Не проходит и дня, чтобы я не представила себя снова в твоем гостеприимном доме. Каждый раз, приезжая к тебе, я вновь и вновь ловлю себя на мысли, что наконец-то понимаю причину твоего поступка (не одобряю и не собираюсь уподобляться), но понимаю и принимаю. Город не дает тебе вздохнуть, а мне вот не дышится без бешеного ритма, хотя, конечно, соглашусь с тобой: в отдельном доме существовать гораздо комфортнее, чем в окружении многочисленных соседей. Но я не случайно говорю «существовать», жизни для меня в деревне все равно что нет. Так что не настаивай, — следующий визит за вами. Приезжайте! Пишу это, и самой смешно. Куда вы приедете? На мои девять метров? В общем, о том, чтобы принять вас у себя, остается только мечтать. Посему следующим летом, видно, снова мой черед паковать чемоданы. А пока до него еще далеко, будем вспоминать прекрасные мгновения минувшего августа.

Как же поразил меня твой мальчишка. Удивляет он меня каждый раз, но в этом году особенно. Необычайно серьезен и рассудителен для своих лет. Совсем не похож на деревенского сорванца. Вероятно, тебе следует задуматься об издании педагогического пособия для матерей-одиночек. Извини. Я знаю, ты не любишь, когда я напоминаю о твоей незавидной участи, но, подумай, скольким женщинам ты могла бы помочь. Я не верю, что дети такими рождаются, они такими становятся, и руководство по воспитанию как нельзя лучше поспособствует подобному становлению. Подумай об этом! Потому что племянник мой — явление незаурядное и талантливое. Если кто и заслуживает такой награды, так это ты, дорогая. Мальчишка твой — настоящий клад, людей читает, как открытые книги. И за примерами далеко ходить не надо.

Искала я у него как-то в шкафу рубашку белую (ту, что еще год назад привозила), нет нигде. Я и спросила, куда задевал? А сынок твой отвечает, что подарил, мол, Михе Савельеву. Я спрашиваю: «Как подарил? Она же ношеная. Мать мне карточки присылала новогодние, ты на них в этой рубашке». А он уперся: «Подарил, и все тут». Ну, ты меня знаешь, я тоже из упрямых, прижала его, признался: рубашечку эту Миха утащил без спроса, а попросту говоря, украл из школьной раздевалки. «Откуда, — спрашиваю, — знаешь, что это он?» «Видел», — отвечает. «А раз видел, что же не остановил, в милицию не сообщил?» — «Ох, тетя, я-то у вас с матерью один-одинешенек, а Миха — он у родителей седьмой. У него новенькой рубашки сроду не было и не будет еще очень долго. Он только донашивает все и донашивает, а так, наверное, обновки хочется». — «Что же теперь всем малоимущим воровать разрешить?» — «Да он больше не будет». — «Откуда же ты знаешь?» — «А я с ним поговорил. Ему стыдно. Он и рубашку хотел вернуть. Но я не взял. Подарил. Говорил же вам, а вы не верили».

А вот еще случай. Шли мы с ним к магазину пролеском. Перед нами девушка лет пятнадцати (не помню, как ее зовут: симпатичная такая, через три дома от вас живет). Вдруг на нее из кустов ватага ребятишек налетела и давай обзывать по-всякому. Не люблю я брани, поэтому слов и не запоминала, знаю лишь, что в глупости ее обвиняли. Так наш малец, даром что на несколько лет ее младше, на защиту бросился: глаза засверкали, слюна забрызгала. «Вы, — говорит, — лодыри. Только и знаете, что по кустам сидеть, языками трепать да хорошего человека обижать. Вам бы отца запойного, мать парализованную, огород да полный хлев скотины, а я и посмотрю, как вы таблицу умножения выучите». Хулиганы-то вмиг присмирели, а девушка лишь глазами сверкнула и дальше пошла, даже спасибо не сказала. Я и спросила, не обидно ли без благодарности остаться. «Хочешь, — отвечает, — чтобы человек тебя возненавидел, сделай ему доброе дело. Так что благодарности за хороший, да еще и непрошеный поступок ждать не следует». Это ты его научила? Конечно, ты. Кто же еще?

Были и еще моменты интересные, но, на мой взгляд, и этих двух с лихвой должно хватить, чтобы признать твоего ребенка гением. Гениальности, конечно, должно быть вольготно в деревне: простор для размышлений, только вот университетов в Тульской области маловато. И об этом ты тоже подумай.

Что-то я сегодня необычайно многословна. Наверное, это от того, что предпочитаю разговаривать с тобой, а не со своими учебниками. К ним не знаю, с какой стороны подступиться, о чем читать, как раскрывать тему. Сложно писать о пороках без наглядного материала. Кругом одни положительные личности. Кстати, их в нашей квартире прибавилось. Обязательно напишу тебе об этом человеке в следующий раз. Персона действительно неординарная. Почти такая же, как мой племянник. Здесь я улыбаюсь и подмигиваю тебе.

Ну, вот и все.

Целую вас крепко. Я.

16

Первый и последний обморок в жизни Зинаиды длился всего несколько секунд, но еще целые минуты, казавшиеся вечностью, она не шевелилась, не открывала глаз, боялась, что дрогнут ресницы, собьется дыхание и ее притворство будет разгадано. Но вечная игра невозможна, развязка неминуема, результат непредсказуем. Неизвестность подступила к Зине вплотную, подхватила на руки, коротко спросила: «Куда?» и, сопровождаемая причитаниями Фроси, перенесла в комнату, бережно опустив на матрас. «Сцена из „Спящей красавицы“, — мелькает мысль в голове у девушки, — только в роли героини актриса второго состава».

— Позаботьтесь о ней! Пригласите врача! — Голос густой, властный, голос, который она никогда не слышала, но представляла миллион раз, голос чужой, самый лучший голос на свете. — Где комната Кравцовой?

— Я… Ой… Так ведь… — дворничиха растеряна. Никогда еще ей не приходилось подбирать слова. Если бы Фрося владела литературной речью, она назвала бы свое положение щекотливым. — Понимаете, — начинает она, тут же запинается и замолкает снова.

Зина и с закрытыми глазами видит ее опущенную седую голову, вздувшиеся вены на руках, нервно теребящих край замызганного фартука, бегающие глаза.

— Что такое? — ирония и недовольство, беспокойство отсутствует. — Она вышла? Улетела в отпуск? Переехала?

— Она… э… — Зине кажется, что Фрося сейчас упадет на матрас рядом с ней. Девушка резко садится:

— Она умерла.

— С ума сошла! — ахает дворничиха. — Разве ж так можно с человеком?

— Я… Я не понимаю… — Фельдман разом потерял уверенность и властность, взгляд перестал быть надменным, плечи ссутулились. — Как? Когда? — хрипло спрашивает он, и Зинке кажется, что вместе с вопросами из него выливаются последние капли дыхания.

— Год назад. А до этого несколько лет пролежала парализованной — несчастный случай, — девушка говорит механически, бесчувственно.

— Не понимаю… — повторяет мужчина.

— Что же тут непонятного? — вырывается у Зинаиды. Ей так хочется, чтобы он догадался. Он же умен, опытен, он же — «Белинский». Она забывает о том, что он прежде всего человек — человек, получивший еще один неожиданный, сокрушительный удар судьбы. Девушка спохватывается, но слишком поздно. Он исчезает, больше ничего не спросив.

Следующие несколько недель стерлись из Зининой памяти, хотя должны были бы запомниться: она перепутала очередность артистов, составляя программу для конферансье, и умудрилась переврать фамилию дирижера, она в первый раз накричала на Маню и совершенно не спорила с матерью, она передвигалась в пространстве как сомнамбула и провалила экзамен в институте, потому что вместо «Театрального романа» бесконечно перечитывала свой любовный роман. Зина не замечала улыбок ребенка и озабоченного лица Галины, не видела странно сдерживаемого любопытства Фроси. Она не поздравила соседку-врача с выходом книги, не запомнила искусственных слез соседей на похоронах спившегося вконец Кольки и их же искренней радости от того, что образцовой рабочей семье штукатуров предоставили наконец ордер.

— Глядишь, Зиночка, и мы так когда-нибудь разъедемся, — Фрося улыбается почему-то грустно. Она привыкла к обществу, ей заранее тоскливо.

А Зине тоскливо и вчера, и сегодня, и завтра. Ей наплевать на общество, ей нет дела до социума.

— Я всегда подозревала, что ты — индивидуалистка, — скорбно поджимает губы Галина.

— Конечно, — Зинка соглашается горячо, с энтузиазмом. А как же еще, если ей необходим только один индивид?

Зина прохандрила апрель и так же вяло вплыла в май семьдесят пятого, уныло прошагав по Красной площади в колонне демонстрантов. «Утро красило нежным светом» все вокруг, и лишь душа девушки, плетущейся под плакатом «Мир. Труд. Май», по-прежнему серела в безысходности.