Меморандум Квиллера

– Не знаю. Мне известно только ваше имя.

– Местонахождение вашей резидентуры в Берлине?

– Мы договорились, что я отвечу только на вопросы, которые вы зададите одновременно.

– Отведите ее в соседнюю комнату и оставьте дверь открытой, – приказал Октобер человеку, стоявшему около Инги.

Как я и предполагал, из моей попытки договориться ничего не вышло, и это свидетельствовало о начале конца.

Не дожидаясь, пока охранник поведет ее, Инга направилась в спальню и, проходя мимо, взглянула мне в лицо.

Охранник раскрыл перед ней дверь.

– Ничего вы этим не добьетесь, – сказал я Октоберу.

– Приступайте! – приказал он.

Я понимал, что Октобер не сделал бы так, если бы Фабиан не убедил его в характере моего чувства к Инге. Он хотел подвергнуть меня сильнейшему давлению, состоящему одновременно из жалости к женщине, испытывающей боль, и из ярости мужчины, подруга которого подвергается пытке.

– Дело обстоит так, – заговорил я и дождался, чтобы Октобер посмотрел на меня. – Если я не выдержу того, что вы намерены сейчас начать, и заговорю, остановиться на полпути окажется невозможным. Мне придется рассказать все, и это очевидно. Начав говорить, я должен буду предать всю свою резидентуру, сообщить вам ее местонахождение, личный состав, систему связи с Центром и агентурой и т. д. Неужели вы хоть на мгновение думаете, что я так поступлю! – Пот выступил у меня на лице, и внимательно наблюдавший за мной Октобер, конечно, видел это. Организм мог выдать меня, и я должен был, прикрывая эту слабость, что-то сказать, и сказать убедительно. – Подобно врачам, мы не можем руководствоваться жалостью; жалость в нашем деле непозволительная роскошь, мешающая работе. Вы это понимаете и должны знать, что таким путем ничего не добьетесь. Говорить я не буду. Слышите – не буду! Я не скажу ни слова! Повторяю, ни слова! Делайте с ней, что хотите, убивайте ее, мучайте у меня на глазах – все равно от меня вы не услышите ни единого слова! Убедившись в бесполезности всего этого, вы можете то же самое проделать со мной. Все равно вы ничего не добьетесь.

– Включите все лампы, – распорядился Октобер, обращаясь к человеку, находившемуся с Ингой в спальне.

На стене появились слабые тени. В комнате, где был я, лишь тускло горела китайская лампа. В спальне было светлее. Я увидел тень человека, склоняющегося над кроватью.

– Действуйте, – снова приказал Октобер.

“Ну, вот, наконец, она прибыла в лагерь смерти, – подумал я, – и теперь узнает обо всем на собственном опыте, а не из вторых рук, как до сих пор”.

Тень зашевелилась. Я сложил руки на груди и стоял, наблюдая за тенью так, чтобы Октобер видел это. Он знал также, что я слушаю, так как не спускал с меня глаз.

Мне не удалось убедить его. Однако если бы я и убедил, он все равно, хотя бы ради садистского удовольствия, осуществил то, что хотел, так как явно был одним из маньяков, наслаждающихся видом крови.

Мне следовало бы что-нибудь сказать Инге, но что?! Тени внезапно зашевелились; и человек, и Инга вскрикнули, он выпрямился и поднял руку к лицу, на котором, по-видимому, выступила кровь от царапин, сделанных ногтями Инги. В спальне, несмотря на наличие шелковых простыней, толстого ковра и декоративных ламп, были джунгли.

Я продолжал наблюдать за тенями, так как этого хотел Октобер. Во время войны на голландской границе находился концлагерь, который я хорошо запомнил. В нем была виселица, прикрытая старой скатертью (в моей памяти сохранилось полукруглое пятно от некогда пролитой рюмки вина), повешенной на палку от половой щетки так, чтобы смертники, стоявшие в очередь, могли наблюдать, как дергается веревка над занавеской и вздрагивают ноги ниже ее. Как правило, воображение оказывалось действеннее всего происходившего. Нацисты прекрасно понимали это и применяли такую пытку с садистским удовольствием.

У всех гитлеровцев, с которыми мне приходилось встречаться, можно было наблюдать свойственные только этой породе маньяков особенности: как они стояли, заложив за спину руки, чтобы объявить о неминуемой смерти слабым и безоружным; как быстро, подобно гимназисткам, могли напускать на себя обиженный вид и напыщенно заявлять о “непростительности” чего-то; как частично показывали вам что-то ужасное с тем, чтобы с помощью воображения вы сами довели себя до сумасшествия. Именно поэтому меня и заставили наблюдать только за тенями, не давая увидеть то, что происходило в спальне.

– Не нужно! – послышался крик Инги.

Кровь отхлынула у меня от лица; прошло еще некоторое время, прежде чем я определил характер донесшегося до меня звука, – щелкнули наручники. Инга тихо застонала. Октобер по-прежнему не сводил с меня взгляда.

В своей работе мы не можем быть джентльменами, однако из соображений конспирации Центр категорически запрещает вовлекать посторонних в наши оперативные дела. Я нарушил это правило и вовлек Ингу, хотя и не намеренно. Тем не менее, Центр все равно будет считать, что я сделал это умышленно: я знал, что хотя она и порвала с “Фениксом”, но все еще как-то связана с объектом моего поручения, и поэтому мне не следовало с ней встречаться. Я поступил иначе и поэтому теперь обязан предпринять все меры, чтобы попытаться найти выход из создавшегося положения. Я не мог бездействовать, наблюдая, как она сходит с ума от пыток.

Я не видел выхода. У меня не было никакой надежды бежать отсюда, с тем, чтобы нацисты оставили Ингу в покое. Я не мог прийти ей на помощь – на их стороне численное преимущество. То, что я мог сообщить Октоберу ради спасения Инги, повело бы к смерти моих коллег и сорвало бы выполнение нашей теперешней задачи.

Впервые за свою карьеру я почувствовал сожаление, что не люблю держать при себе что-нибудь из того, чем обычно обеспечивают себя другие разведчики, – револьвер, ампулу с мгновенно действующим ядом и всякое такое. Хотя ампула была бы сейчас естественным выходом из положения. Всего лишь через пять секунд Октобер убедился бы в том, что пытки Инги не заставили меня заговорить.

Тени снова зашевелились. Я услышал, как Инга прохрипела что-то вроде “прошу…”; я понимал, что она обращается ко мне, а не к ним, все еще надеясь, что я ей помогу. Наблюдая за мной, Октобер приказал:

– Продолжайте!

Инга снова попыталась что-то крикнуть, и я прибег к единственному выходу, содержавшему хоть какую-то надежду.

15. Обморок

Я искусственно вызвал у себя настоящий обморок. Уже теряя сознание, я видел, как Октобер бросился вперед, чтобы не дать мне упасть. Вероятно, он сделал это инстинктивно. Я успел подумать, что он, вероятно, ничего не знает о механизме обморока, иначе не пытался бы поддержать меня. Дело в том, что обморок проходит значительно быстрее, когда человек лежит, и поэтому удерживать меня от падения не следовало.

Все психологические и физиологические факторы говорили в мою пользу. Правда, Октобер не разбирался в фактическом функционировании механизма потери сознания, но не мог не понимать, что я, вероятно, был готов к этому в результате сильного волнения.

Определенный психологический фактор действовал и на самого Октобера – обморок обычно считается признаком слабости, хотя в действительности это не так (здоровенные английские гвардейцы часто падают в обморок во время ежедневной церемонии “Встреча знамени” у Букингемского дворца в Лондоне. А ведь к числу слабеньких их вовсе нельзя отнести. Долгое пребывание на ногах – одна из наиболее характерных причин потери сознания). Бывает же так, что мы предпочитаем верить тому, что нас по той или иной причине устраивает, хотя доказательства противного значительно сильнее. В случае со мной Октобер должен был исходить из двух предположений. Первое: обморок не был настоящим, и я его инсценировал, когда отчаянно искал выход из создавшегося положения. Второе: я потерял сознание из-за своей слабости. Первое предположение заслуживало большего внимания – разведчики, оказываясь в трудном положении, так скоро не падают в обморок; они заранее готовятся действовать именно во время кризисов, ради этого живут и иногда умирают, а если не обладают такой способностью – должны уходить в отставку и разводить кроликов. Однако Октобер, несомненно, поверит второму объяснению, которое его лично устраивает больше.

Физические факторы также говорили в мою пользу, они лишь подкрепляли предположение, что обморок – настоящий. В комнате было очень душно. Лицо у меня покрылось потом, и я тяжело дышал, что, как правило, всегда предшествует потере сознания.

Таким образом, психологически и физически я подготовил себя к обмороку, а Октобер был готов поверить в проявление слабости с моей стороны. Я считал очень существенным не только вызвать симптомы, свидетельствующие о неизбежности обморока, но и убедительно доказать, что действительно потерял сознание, и это мне удалось.