Memoria

Целую тебя, дорогая моя. Нина.

17 апреля 1955 г.

Христос Воскресе, Танюша дорогая!

Хотя сегодня такая метель и такой крупный, хлопьями, снег засыпает землю, что кажется, это Рождество, а не Пасха. Все бело-бело и не думает таять. Кучи снегу сметают дворники, вьются и крутятся снежные вихри вокруг зажженных фонарей. К вечеру метель разыгралась еще больше. И не верится, что будет весна. Но ведь она — будет. Этим я утешаю себя, потому что теряю веру и в то, что когда-то определится, наконец, мое положение, когда-то будут, наконец, добрые вести от тебя. Была на почтамте, от тебя ничего нет… Хорошо писать, когда легко на сердце, но при тяжести, неопределенности и тревоге — очень трудно заставить себя писать. Поэтому и тебе пишу так редко… Пока плохо — надо молчать. В особенности при сознании своего бессилия сделать что-нибудь. Я сейчас ничего не могу сделать ни для тебя, ни для себя… В мае буду в Москве и тогда сделаю все, о чем ты просила… Но пока-то и у меня все еще очень неясно. Надо набраться терпения и, стиснув зубы (которых не так много осталось), — ждать. Ведь будет же, будет, Таня, и солнышко, и расцветающие деревья, и трава, и радостный покой на душе.

Как часто я жалею, что уехала с Енисея, что бросила свой милый маленький домик на берегу большой реки. И своего Чапушку. Везти его нельзя было, ему бы это слишком большое мучение — жить в городе. Это мучительно даже и мне. И я не перестаю думать, что когда-то добьюсь того, чтобы домик, о котором мы с тобой мечтали, дорогая…

Нина.

Нина Ивановна в Б. Ижоре с грачом Карлычем. 60-е годы

Ленинград, 8 мая 1955 г.

Ну, наконец, Танюша, дорогая моя, я могу вздохнуть спокойнее за себя (увы — не за тебя!). Я, наконец, имею твердую зарплату и узаконенное служебное положение: работаю в Ленинградском Отдел. Института этнографии Ак. наук. Теперь надо срочно расплачиваться с долгами, которых накопилось немало, а тогда смогу помогать и тебе регулярнее. Пока что не было никакой возможности заняться твоими делами. Напишу, что смогла сделать; очень немногое… На Майские дни смогла вырваться в Москву и просрочить только один день… 3 мая пошла справиться в Ген. Прокуратуру и там узнала, что твоя жалоба к ним поступила и 28 апреля направлена в прокуратуру Мордовии. Делать что-нибудь дальше можно только по получении ответа от этого прокурора…

Оставаться в Москве я не могла, так как надо было вернуться на работу. Ею нельзя манкировать, так как надо слишком много наверстывать. Думаю, что все лето просижу в Ленинграде. Мама до осени останется у Гали на даче.

…С осени же заберу маму к себе в Ленинград. Еще очень много дела, пока налажу жизнь, очень много долгов и много трудностей. Но, слава Богу, появилось основное: любимая и творческая работа, дающая возможность обеспеченного существования…

Обнимаю и целую тебя, родная. Н.

Галина Гаген-Торн. Послесловие

Возвращением в Ленинград, письмами к Татьяне Шатерниковой заканчиваем мы эту книгу. Но на этом отнюдь не кончается жизнь Нины Ивановны. Интенсивнейшая научная и литературная работа еще ждут ее. Дальнейших мемуаров нет. Сохранившиеся отрывочные дневниковые записи скорее напоминают бурный поток, вырвавшийся из горного ущелья на равнину: он разбивается на множество русел и несет все — и золото и обломки деревьев. Разобраться в этом — большая работа, но все-таки я надеюсь, что еще удастся сделать ее.

Коротко же дальнейшая жизнь была такова: в 1956 году была полностью реабилитирована. Вернулась в свой родной Институт этнографии (Ленинградское отделение). Участвовала в экспедиции к русским Сибири. Опубликовала 35 статей, две монографии. Кроме того, написала и то, что впервые видит свет в этой книге. И еще лежат и ждут своего часа исследование о «Слове о полку Игореве», две поэмы, около трех сотен стихотворений, колымские рассказы, рассказы о животных.

А внешне жизнь протекала так: с великими трудностями сумела вернуть себе старое родовое гнездо — деревянный дачный дом в Большой Ижоре, под Ораниенбаумом, битком набитый жильцами. Постепенно все они выехали. В этом доме провела свои последние дни мать Нины Ивановны, умершая зимой 1958 года, в этом доме выросли внуки и правнуки, долго жила и писала она сама, пока не одолели старость и надвигающаяся слепота. Умерла она 4 июня 1986 года, на восемьдесят шестом году жизни. Похоронена на Большеижорском кладбище, рядом с матерью, среди сосен, у родного Финского залива. Она прожила долгую жизнь, прожила ее с честью, но, если бы была возможность писать и, главное, увидеть опубликованными плоды своих раздумий, — жила бы еще долго. Крепкий была человек.

Из поэтического цикла Н. И. Гаген-Торн «Дом» (1964–1977)

«Каждому дан Дом…»

Каждому дан Дом, И каждому путь дан. Думай о том, Чтоб идти по своим следам. Не спутай свои следы С отпечатком чужих ног. К дому вернешься ты В положенный срок. В окнах зажжется свет, Волны омоют снег, Склонятся сосны в ответ: Путь завершил человек. Только б к нему дойти, Только б не сбиться с пути, Детям оставить след В растущем тумане лет. Неведом нам Отчий Дом, Не знаем, куда идем… Гулок сырой туман, Ноги горят от ран.

«Дом мой светлый и веселый…»

Дом мой светлый и веселый Посреди высоких сосен. В этом доме мыслей пчелы Мед стихов ко мне приносят. Там весной цветут сирени, Летом пахнет земляникой, Осень всходит на ступени В журавлиных звонких кликах. Если ж станет Лаухи злая, Прогневясь, трясти перины — Сосны дом мой, защищают, Дом высокий и старинный.

«Дом, мой дом…»

Дом, мой дом. Отзываешься ль на гром? Откликаешься ль на свет От прожитых лет? Лунный свет из окна, Темных бревен тишина… Может, чувствуешь беду? Я по комнатам иду, Отключаю, заключаю двери И считаю, исчисляю Все потери… На заливе прибой. Кто-то встретится со мной? Кто-то стукнет в окно? Заждалась я давно.

«Сплю я глубоким сном…»

Сплю я глубоким сном, Лежу в забытьи, верней. Вижу — мой дом Полон родных и друзей. Слышу веселый смех, Бокалов веселый звон. Подняли тост за тех, Кто давно погребен. Пожелали мне долгих лет, Славу увидеть свою. И я поднимаюсь в ответ, Опираясь на внуков. Встаю: «Мы прожили честные дни, А слава — пусть будет другим». В море горят огни, Но стелется серый дым.

«Тишина. Рвет сгустившийся мрак…»

Тишина. Рвет сгустившийся мрак Лай далекий собак. Не поют петухи. Тихо ходят стихи, Забираются в дом. Пошептались с котом И уселись в углу. Вон сидят на полу, Еле слышно звеня, — Ожидают меня.

«Горькой ягоды рябины…»

Горькой ягоды рябины Круто кисти созревают. Чья-то кровь падет безвинно? Что судьба уготовляет? Ходит благостная осень, В желтых листьях солнца много. Страхом наши души косит Непонятная тревога: Не углом летели гуси — Лавой серые летели… Смерть как яблоко раскусит Мир, что мы недоглядели.

«Аксинья — полухлебница…»

Аксинья — полухлебница — Зима на перевал. Мороз суровый след лица В деревья надышал. Стоят они как в сахаре, Как сахаром хрустят. А бревна ночью ахали, С морозом говоря: Ах, колемся, расколемся — Тяжка твоя рука! Святой Аксинье молимся, Заступе бедняка. В печи Аксинья солнечный Раздует огонек, Осядет иней полночью, Как белый творожок. Аксинья-именинница Всем шанег напечет; Зима на север сдвинется, Нам — солнца поворот, В последний раз, Аксиньюшка, Метелица метет.