Memow, или Регистр смерти

Пульези живет в районе ЭУР <Квартал в Риме, построенный для несостоявшейся Всемирной выставки в Риме.>, в этом нагромождении построек, которые не назовешь ни кварталом, ни городом, ни деревней, а скорее всего урбанистическим кошмаром или злой шуткой, словно кому-то хотелось позабавиться, понастроив странных сооружений и превратив их в своего рода выставку монументальной и спекулятивной архитектуры.

В просторной, тихой квартире мы чувствуем себя совершенно свободно и ходим в одних рубашках, потому что, хоть сегодня уже и 23 октября, все еще очень жарко.

Повар — это я, а Пульези — мой ассистент и мойщик посуды. Мы предвкушаем один из дружеских ужинов, вошедших у нас в привычку, которая сохранялась многие годы, даже если между подобными вечерами и проходил иногда не один месяц.

Икра лежит в круглой жестяной банке, на голубой крышке которой изображен осетр и что-то написано кириллицей. Банка грубо запечатана полоской красной резины, которая кажется отрезанной ножницами от автомобильной шины. Пульези вскрывает банку, в ней полкило икры, причем лучшего качества — крупной и серой.

— Мне привез ее один друг из России.

— Правильнее сказать — из Советского Союза.

Мы пробуем ее так — без маслин и лимона.

— Знаешь, что я думаю, Лучано?

— Эй, Кино, ты, обратился ко мне по имени? Выходит, у нас сегодня необыкновенный вечер.

— Я вспоминаю наши прежние вечера. Они начались у тебя дома с хлеба и дешевой колбасы. Сорок лет назад.

— Тогда и это было уже много.

— А твоя огромная кухня в Болонъе была все равно что морской порт. И твои родители не жаловались, что туда прибывало столько народу.

— Ну что ты, они были довольны.

— Какие только странные типы там не встречались. В основном студенты. Но об учебе думали меньше всего. Кто был одержим сочинительством, кто искусством, кто кино… Но все занимались всем. Ты тогда бредил Гете, да и другие любопытные пристрастия у тебя были. Что это за древний язык, который ты принялся было изучать?

— Рунический.

— Ты все время ходил в университетскую библиотеку. Но бывал там и для того, чтобы повидаться с девушкой… Как ее звали…

Пульези притворяется, будто не помнит:

— Какую девушку?

— Ну не валяй дурака. Несколько месяцев твердил мне про нее.

— Знаю. Боялся, что уведешь. Ей нравились образованные молодые люди, а ты был ходячей энциклопедией. Не то что я — первоклассник. Негодяй, ты использовал свою образованность, чтобы соблазнять женщин.

— Да, но я ведь боялся постели!

— Ты и в самом деле был ненормальный, как сейчас сказали бы.

Мы смеемся. И тем временем готовим бутерброды с икрой и кетой в качестве второго блюда. Рассматриваю нож, которым только что отрезал кусок масла.

— Вспоминаю иногда те времена и тех людей, что встречал у тебя в доме. Интересно, как сложились их судьбы? Ты всех потерял из виду?

— Совершенно.

— Болонья. Ты вернулся бы туда?

— Нет, Кино. Думаю, что нет.

— А знаешь, я ведь не был там уже двадцать лет.

— Твоя мать все еще там живет?

— Если б она умерла, думаю, я узнал бы об этом.

Мы накрыли стол в небольшой гостиной рядом с кухней и ждем, пока сварится рис.

Как бы развивая какую-то собственную мысль, Пульези продолжает:

— Когда я приехал сюда в пятьдесят пятом, то полгода обивал пороги мастерских художников и в конце концов остался совсем без денег, но с дипломом юриста в кармане. Он-то и помог мне устроиться на службу в полицию. Ты не стал писателем, но хотя бы близок к этой профессии.

— Неужели ты считаешь, будто то, что я делаю, можно назвать журналистикой?

— Кино, будь у тебя голова на месте, ты мог бы стать великим журналистом.

— Готово. Ставь на стол.

Принявшись за еду, мы опять вспоминаем всякие истории, разных людей, книги послевоенных лет — того времени, которое в наших воспоминаниях оказывается значительным, сказочным и, конечно, все более дорогим для нас благодаря пыли и провалам в нашей памяти.

Потом разговор сникает, и мы оба чувствуем вдруг какую-то неловкость. У меня возникает четкое ощущение, будто Пульези несколько нарочито афиширует удовольствие, с каким вспоминает былое, чтобы скрыть что-то совсем другое, что волнует и тревожит его и что вот-вот обнаружится. Так или иначе, но этот момент должен был наступить.

— Пульези, у тебя какие-нибудь неприятности?

— А что?

— Думаю, мы с тобой хорошо знаем друг друга?

— Ты уверен в этом? Прекрасный ужин, не правда ли? Мой совет тебе, Кино, по-прежнему в силе: иди в шеф-повара, и перед тобой откроется будущее.

— Будущее, говоришь?

— А я готов помочь тебе. Откроем небольшой изысканный ресторанчик. Очень дорогой. В Риме с таким не пропадаешь.

Он с трудом поднимается из-за стола.

— Пойдем ко мне в кабинет.

Кабинет Пульези огромный, элегантный, с дорогими диванами и коврами, ценными картинами и шкафами, полными книг. Все это приобретено благодаря состоятельной и щедрой жене.

Много места занимает разнообразная американская и японская аппаратура — самые последние новинки в области стереофонии, видео— и аудиозаписи.

К такой аппаратуре Пульези питает настоящую страсть и прекрасно в ней разбирается. Особенно в том, что касается магнитофонов. Их у него несколько, каждый со своими особенностями.

Пульези ушел в гостиную, чтобы позвонить на службу. В ожидании, пока он вернется, сажусь и осматриваюсь, отыскивая что-нибудь новое, что всякий раз непременно оказывается в его кабинете, — безделушка, картина, какое-нибудь замысловатое электронное устройство.