Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938–1945
Шрифт:
В начале ноября 1938 г., после того как Верховному командованию было приказано переориентировать исследования Генерального штаба на повторное завоевание городов Данциг [ныне Гданьск] и Мемель, на случай, если обстановка будет благоприятствовать выполнению этого плана, я должен был проехать с инспекцией восточных фортификаций. Он [Гитлер] сказал мне, что хочет создать представление о мощи наших укреплений против Польши: чтобы никто не мог предположить, объяснил он, что данцигское дело – а возвращение Данцига в рейх было его неизменной мечтой – могло бы привести к конфликту с самой Польшей. Я попросил Браухича организовать эту инспекционную поездку и сказал, что речь не идет о его собственном участии в ней, поскольку он участвовал в двух предыдущих поездках на запад. Его манера отступать
Мое предчувствие более чем оправдалось; несмотря на то что генерал-инженер Ферстер храбро защищал то, что было достигнуто в значительной степени под его командованием на главных фортификационных работах на изгибах рек Одера и Варты, Гитлер не смог сказать ни о какой из них каких-либо теплых слов: эти громадные сооружения были «бесполезными ловушками для людей» без огневой мощи и только с одной или двумя жалкими маленькими пулеметными башнями и т. д. Окончательным итогом стало увольнение генерала Ферстера с его должности. Потребовались большие хлопоты и мое личное обращение к фюреру, чтобы он был назначен командиром 6-го армейского корпуса в Менстер.
Восточный вал так сильно занимал внимание Гитлера во время этой зимы, что некоторое время спустя он инспектировал Одерский фронт от Бреслау [ныне Вроцлав] до Франкфурта-на-Одере, только в этот раз без меня. В этот раз причиной его огорчения стали насыпные укрепления, потому что они были хорошо видны врагу с некоторого расстояния. В данном случае правота Гитлера впоследствии была доказана во время нашей французской кампании; чтобы разрушить любой французский бетонный бункер, видимый на противоположном берегу реки, требовалось только одно прямое попадание нашего 88-миллиметрового орудия.
Так или иначе, несмотря на все проблемы, созданные для военного министерства, усиленная работа на восточных фортификациях и особая роль Восточной Пруссии (которой я не буду здесь касаться) принесли всем нам успокоительное чувство, что нам уже не нужно исследовать возможность войны с Польшей в ближайшем будущем, при условии, конечно, что на нас не нападут. Естественно, даже Гитлер не исключал последнего варианта, поскольку всегда была вероятность, что поляки могут прийти на помощь Чехословакии.
При этих обстоятельствах весной 1939 г. возникла новая директива ОКБ «О развертывании и боевых действиях»; фактически, она служила только для оборонительных целей, если бы Польша, поддерживаемая и подстрекаемая западными державами, предприняла против нас действия, либо из-за данцигской проблемы, либо в связи с ней.
Ради исторической точности я должен повторить, что эта директива была исключительно оборонительного характера. Я уверен, что Браухич уже подтвердил это на даче свидетельских показаний.
С моим назначением на должность начальника ОКБ я перестал быть свободным человеком: всякая свобода распоряжаться своим временем или заняться семейными делами должна была смениться моей постоянной зависимостью от Гитлера и его непредсказуемых требований ко мне. Как часто мне приходилось прерывать мои и без того короткие выходные в Хельмшероде или поездки на охоту в Померанию, чтобы прибыть к нему, чаще из-за его мелкой прихоти, чем из-за какого-либо существенного повода. Хотя мне легко предоставлялись отпуска, но поездки фюрера из штаб-квартиры в Берлин совершенно безжалостно отменяли их, и меня вызывали вновь. Была ли в этом отчасти моя собственная вина из-за моего сильно развитого чувства долга, или это происходило потому, что служба адъютантов Гитлера не решалась притормозить эти требования, я не знаю; к сожалению, я никогда не знал, что «висело в воздухе», пока не прибывал. Обычно происходило что-то, в чем разобраться мог только я, и, как правило, в этом не было ничего привлекательного.
Разве мне выпадало когда-нибудь хоть несколько свободных часов, чтобы
я мог провести их с женой и детьми? Мирной жизни для меня уже не было, хотя еще и не началась война, привязавшая меня к штабу. Моя жена переносила все это с поразительным спокойствием. Каким мужем и отцом я мог быть для нее и наших детей, приходя домой нервным и раздраженным, каким я был теперь постоянно? Теперь, когда мы уже не считали каждую копейку и когда могли брать билеты в театр каждую неделю и позволить себе некоторую роскошь, у меня не было на это времени. Я был привязан к своему рабочему столу почти каждый вечер, с трудом продвигаясь сквозь горы работы, накапливающейся за день. Я часто приходил домой смертельно усталым и сразу же проваливался в сон.Кроме всего этого, я ощущал ответственность теперь не только за Хельмшерод и мою замужнюю сестру в Веркирхе, но так же и за детей Бломберга: теперь, когда их отец был за границей, у них не было никого, кроме меня.
Вначале Бломберг писал мне регулярно, часто с многочисленными просьбами, которые я с радостью выполнял. Через несколько недель после его отъезда я получил от него телеграмму из Италии: «Срочно отправь ко мне моего сына Акселя с паспортом и иностранной валютой на дорожные расходы, чтобы обсудить со мной жизненно важное дело».
Я вызвал к себе его сына – он служил лейтенантом в военно-воздушных силах – и отправил его к отцу. Вернулся он восемь дней спустя и передал мне письмо от отца, написанное после долгого разговора с ним. В этом письме он просил меня сообщить Гитлеру, что он хочет разойтись со своей женой, хотя он сделает это, только если фюрер вновь вернет ему свое расположение и восстановит на службе. Я попросил фюрера самого прочитать это письмо, как я и предполагал, он сразу же отверг подобное условие, напомнив, что он уже приказывал ему немедленно расторгнуть этот брак. Тогда Бломберг отверг это, пояснив, что для него это невыполнимое требование, сказал Гитлер, поэтому каждый должен следовать своим собственным путем, и время невозможно повернуть назад. Хотя я очень деликатно сообщил об этом Бломбергу, он потом всегда считал, что это я добился отказа Гитлера из чистого эгоизма, чтобы сохранить мою должность начальника Верховного командования. Я узнал все это только потом от Акселя Бломберга. Моим собственным заверениям в обратном он не поверил, и, хотя и не по моей вине, в наших до сих пор дружеских отношениях возникло растущее напряжение.
Свадьба наших детей [Карла Хейнца Кейтеля и Доротеи фон Бломберг] состоялась в мае. Я замещал обоих отцов и после венчания устроил свадебный банкет в главном зале военного министерства, в то время как сама предсвадебная вечеринка проходила в нашем собственном доме, весьма частным образом.
Ганс Георг блестяще сдал выпускные экзамены пасхальной сессии 1938 г. в своей летной школе, но учителя оценили его характер и поведение выше, чем его знание древних языков, которые были одним из его самых слабых мест. Когда он принял решение покинуть дом и стать солдатом, моя жена пережила это очень тяжело; теперь она большую часть времени оставалась одна, поскольку обе наши дочери делали собственную карьеру. Нора работала дома по вечерам, а Эрика любила ходить на вечеринки, в театры и кино, и у нее был обширный круг друзей.
Хотя все разнообразные официальные приемы были интересны для моей жены и меня, но они все-таки входили в служебные обязанности и отнимали у нас много вечеров, которые, будь у нас свобода выбора, мы бы провели совсем иначе; но все это теперь было неотъемлемо связано с моей работой. Мы не завели дружеских отношений ни с семьями высокопоставленных руководителей государства, ни с семьями партийных лидеров, не говоря уже о дипломатическом корпусе. Нужно было либо выезжать на приемы, либо самим принимать официальных гостей, а это происходило только по необходимости. Моя жена пользовалась репутацией мастера держать свой рот на замке и оставаться в тени; говорили, что я был «скользкий как угорь», и вскоре все прекратили всякие попытки пообщаться со мной. Для дипломатов я был скучным и непонятным, как сфинкс, в противоположность своему предшественнику Рейхенау, который любил играть первую скрипку в этом специфическом оркестре.