Мемуары папы Муми-тролля

Мы сидели на склоне горы. Приятно пахло водорослями и чем-то еще, должно быть, морем. Я чувствовал себя таким счастливым и даже не боялся, что это чувство исчезнет.

— Ты счастлив? — спросил я у Фредриксона.

— Здесь хорошо, — смущенно пробормотал Фредриксон (и я понял, что он тоже счастлив).

И тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок. Легкие, как бабочки, они скользили по своему собственному отражению в воде. В лодках, тесно прижавшись друг к другу, молча сидели какие-то серовато-белые существа. Их было очень много, и они неотрывно глядели в море.

— Хатифнатты, — произнес Фредриксон. — Плывут с помощью электричества.

— Хатифнатты, — взволнованно прошептал я. — Те, что только и знают плыть да плыть и никогда никуда не приплывают…

— Они заряжаются во время грозы, — объяснял Фредриксон. — И тогда жгут, как крапива. И еще они ведут порочный образ жизни.

— Порочный образ жизни? — очень заинтересовался я. — Что это значит?

— Точно не знаю. Наверно, топчут чужие огороды и пьют пиво.

Мы долго глядели на хатифнаттов, уплывающих навстречу бесконечному горизонту. И у меня зародилось странное желание последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни. Но вслух об этом я не сказал.

— Ну а завтра мы выйдем в открытое море? — внезапно спросил Юксаре.

Фредриксон взглянул на «Морской оркестр».

— Это же речной пароход, — с задумчивым видом сказал он. — Ходит на водяных колесах. Без парусов…

— Мы сыграем в орлянку, — сказал, поднявшись, Юксаре. — Шнырек, давай сюда пуговицу!

Шнырек, собиравший ракушки в прибрежной воде, пулей выскочил на берег и начал высыпать содержимое своих карманов.

— Одной пуговицы хватит, дорогой племянник!

— Пожалуйста! — обрадовался Шнырек. — Какую лучше, с двумя или с четырьмя дырочками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую или перламутровую? Однотонную, пеструю, в крапинку, полосатую или клетчатую? Круглую, овальную, вогнутую, выпуклую, восьмиугольную или…

— Можно обыкновенную брючную, — остановил его Юксаре. — Ну, я бросаю. — И он закричал: — Орел! Уплываем в море! Что случилось?

— Дырочка сверху, — объяснил Шнырек и прижался носом к пуговице, чтобы получше разглядеть ее в сумерках.

— Ну! — сказал я. — Как она лежит?

В этот миг Шнырек взмахнул усами, и пуговица скользнула в горную расселину.

— Ай! Извините! — воскликнул Шнырек. — Хотите другую?

— Нет, — сказал Юксаре. — В «орел или решку» можно играть один раз. А теперь будь что будет, но я хочу спать.

Мы провели довольно мучительную ночь на борту парохода. Одеяло было неприятно клейким, словно измазанное патокой, дверные ручки — липкими; зубными щетками, домашними туфлями и вахтенным журналом Фредриксона пользоваться было нельзя!

— Племянник! — с упреком сказал он. — Это называется ты сегодня убирался?

— Извините! — воскликнул Шнырек. — Я вовсе не убирался!

— И в табаке полно мусора, — проворчал Юксаре, любивший курить в постели.

В общем, все было очень неприятно. Однако малопомалу мы успокоились и свернулись клубочками на менее клейких местах. Но всю ночь нам мешали странные звуки, которые, казалось, доносились из навигационной каюты.

Меня разбудил какой-то необычный и зловещий звон пароходного колокола.

— Вставайте! Вставайте и посмотрите! — кричал за дверью Шнырек. — Кругом вода! Как величественно и пустынно! А я забыл на берегу самую лучшую свою тряпочку, которой вытирают перья!

Мы выскочили на палубу. «Морской оркестр» как ни в чем не бывало плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в этом какое-то таинственное очарование.

Даже сегодня я не могу понять, как это Фредриксону с помощью двух шестеренок удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход. Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую некоторые называли тоской или беспокойством), то никого не должно удивлять, что кораблю достаточно двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал обрывок якорного каната.

— Как я зол, — бубнил он себе под нос. — Просто страшно зол. Никогда так не злился. Его изгрызли!

Мы переглянулись.

— Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, — сказал я.

— А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, — заметил Юксаре.

— Я тоже не виноват! — завопил Шнырек, хотя оправдываться ему было совсем не за чем… Никто никогда не слышал, чтобы он говорил неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у этого зверька было слишком мало фантазии.

И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели очень маленького клипдасса. Он сидел под тентом и щурился.

— Вот как, — сказал Фредриксон. — Вот как?! — с ударением повторил он.

— У меня режутся зубки, — смущенно объяснил маленький Клипдасс. — Мне просто необходимо что-нибудь грызть.

— Но почему именно якорный канат? — удивился Фредриксон.

— Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его перегрызу, — оправдывался Клипдасс.

— А что ты делаешь на борту? — спросил я.

— Не знаю, — откровенно признался Клипдасс. — Иногда меня осеняют разные идеи.

— А где же ты спрятался? — удивился Юксаре.

И тогда Клипдасс не по годам умно ответил:

— В вашей чудесной навигационной каюте! (Точно, навигационная каюта оказалась тоже клейкой.)

— Послушай-ка, Клипдасс, что, по-твоему, скажет твоя мама, когда узнает, что ты сбежал? — спросил я.

— Наверно, будет плакать, — ответил Клипдасс, заканчивая эту удивительную беседу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой мое морское путешествие достигает своей кульминации и заканчивается полной неожиданностью

«Морской оркестр» одиноко плыл по морю. Солнечные голубовато-прозрачные дни однообразно следовали один за другим. Скопища морских призраков беспорядочно мелькали перед штевнем нашего судна, а мы сыпали овсянку прямо на хвосты плывущих в кильватере русалок. Порой, когда ночь опускалась над морем, мне нравилось сменять Фредриксона у руля. Озаренная лунным светом палуба, которая то тихо вздымалась, то опускалась, тишина и бегущие волны, тучи и мерцающая линия горизонта — все вместе вызывало в моей душе приятное и волнующее чувство. Я казался себе очень значительным, хоть и очень маленьким (но главным образом, конечно же, значительным).

Иногда я видел, как мерцает в темноте трубка, и на корму, крадучись и шлепая лапами, перебирался и садился рядом со мной Юксаре.

— Правда, чудесно ничего не делать, — сказал он однажды ночью, выбивая трубку о поручни парохода.

— Но мы же делаем! — удивился я. — Я веду пароход, а ты куришь.

— Куда же ты нас приведешь? — съехидничал Юксаре.

— Это — дело другое, — заметил я, потому что уже тогда был склонен к логическому мышлению. — Но ведь мы говорили о том, чтобы делать какие-то вещи, а не о том, что делают вообще. У тебя что — снова Предчувствия?