Мемуары

Этот еврей был болтун, легкомыслен, невежа и дурак, только не в своем деле. Он начал с того, что поздравил меня, что я удостоился чести иметь общество. Вместо ответа я предложил ему половину моего обеда. Он отказался, говоря, что ест только чистую пищу и что он подождет лучшего ужина у себя.

— Когда?

— Сегодня вечером. Вы слышали, что, когда я потребовал своей кровати, он отвечал мне, что лучше подождать до завтра. Очевидно, это значит, что я не нуждаюсь в кровати. Правдоподобно ли, чтобы оставили без пищи такого человека, как я?

— Да ведь со мной сделали же это.

— Положим, но между нами есть некоторая разница; и наконец, инквизиторы попали впросак, арестовав меня: они теперь сконфужены и ищут предлога освободить меня.

— Может быть, они вам назначат за это пенсию, потому что с человеком вашего положения нужно обходиться осторожно.

— Вы правы; на бирже нет маклера более полезного, и пять мудрецов много бы выиграли, последовав моим советам. Мое заключение есть странное явление, которое мимоходом осчастливило вас.

— Каким образом?

— Не пройдет и месяца, как я освобожу вас отсюда. Я знаю, с кем и как поговорить об этом.

— Рассчитываю на вашу любезность.

— Рассчитывайте.

Этот глупый плут считал себя очень важным господином. Он хотел рассказать мне, что говорилось обо мне в городе, но передавал лишь глупые мнения невеж его же рода; он мне надоел, и я взял книгу. Дуралей имел дерзость просить меня не читать, потому что он очень любит говорить, но продолжал говорить лишь о себе.

Я не смел зажечь лампу в присутствии этого животного; так как приближалась ночь, он решился принять от меня хлеба и красного вина, потом он принужден был удовольствоваться моим тюфяком, который служил всем новым пришельцам.

На другой день он получил кровать и пишу. Я имел общество этого несчастного в течение целых двух месяцев, потому что, прежде чем приговорить его к Кватро, секретарь несколько раз принужден был допрашивать его, чтобы выяснить различные плутни и заставить его отказаться от многих незаконных контрактов. Он сам сознался мне, что купил от Доменико Микелц ренту, которая не могла принадлежать покупателю раньше смерти отца продавца. Правда, прибавил он, он согласился потерять на этой продаже пятьдесят процентов, но необходимо принять в соображение и то, что если бы продавец умер раньше своего отца, то покупатель потерял бы все. Видя, что этот проклятый товарищ не оставляет меня, я решился, наконец, зажечь мою лампу, заставив его обещать сохранить тайну. Он сдержал свое обещание, пока был со мной. Потому что Лоренцо знал о лампе; к счастью, он не придал этому никакого значения.

Этот грубиян решительно мне надоел, потому что мешал мне читать. Он был требователен, невежествен, суеверен, хвастун, робок и подчас нагл. Он требовал, чтобы я приходил в отчаяние, как только страх заставлял его плакать, и не переставал повторять, что его заключение решительно губит его репутацию. На этот счет я его разуверял с иронией, которую он не понял, уверяя его, что его репутация слишком хорошо установлена и не боится ничего: он это принимал за комплимент. Он не хотел согласиться с тем, что был скуп, но я заставил его сознаться в этом, и он сказал, что если б инквизиторы давали ему по пяти цехинов в день, то он был бы согласен провести всю жизнь под Пломбами.

Он был талмудист, как все евреи, и старался убедить меня, что был очень сведущ в своей религии и что сильно был привязан к ней, но я сумел заставить его улыбнуться, с удовольствием сказав, что он отрекся бы от Моисея, если б папа сделал его кардиналом. Сын раввина, он действительно был сведущ в обрядности, но, как и все люди, он полагал, что сущность религии заключается в неукоснительном соблюдении обрядов.

Чрезвычайно толстый, этот еврей половину своей жизни проводил в постели, и так как он спал часто днем, то жаловался что не может спать ночью, тем более что видел, как хорошо я спал. Однажды он разбудил меня.

— Что вам нужно? — спросил я, проснувшись.

— Дорогой друг, я не могу спать, будьте так добры, побеседуйте со мною.

— И вы называете меня вашим другом? Я думаю, что ваша бессонница — настоящая пытка, но если в другой раз вам вздумается отнять у меня единственное счастье, которое у меня осталось, я вас задушу.

Я произнес эти слова с бешенством.

— Извините меня и будьте уверены, что на будущее время этого не случится.

Весьма вероятно, что я бы не задушил его, но несомненно, что охота задушить его у меня была. Пленник, который имеет счастие хорошо спать, не чувствует себя рабом все это время. Поэтому заключенный имеет право смотреть на того, кто его будит, как на тюремщика, который лишает его свободы, так как пробуждение возвращает ему сознание его несчастия. Прибавим к этому, что обыкновенно заключенному снится, что он на свободе, подобно тому как несчастному, умирающему с голоду, снится самый роскошный обед.

Я очень был рад тому, что не приступал к моему предприятию до его появления, тем более, что он требовал, чтобы комнату убирали. В первый раз, когда он этого потребовал, служащие заставили меня улыбнуться, сказав ему, что это убьет меня. Он все-таки требовал, и я принужден был сделать вид, что болен, и благоразумие требовало, чтобы я не настаивал на своем.

В среду на Святой Лоренцо, предупредив нас, что секретарь явится к нам после полудня, чтобы сделать нам визит по поводу Пасхи, с целью водворить покой в душу тех, кто пожелает причаститься, и также с тем, чтобы узнать, не имеем ли мы чего против тюремщика. — «Итак, господа, — прибавил Лоренцо, жалуйтесь на меня, если имеете что-либо против меня. Оденьтесь получше — таково правило». Я велел Лоренцо привести мне духовника на другой день.

Я оделся парадно, и еврей последовал моему примеру, простившись предварительно со мною, до такой степени он был Убежден, что секретарь освободит его, как только с ним поговорит.

— Мои предчувствия, — прибавил он, — никогда не обманывают меня.

— Поздравляю вас.

Секретарь действительно явился, и как только тюрьма открылась, еврей вышел и бросился на колени перед ним. Я слышал только рыдания и вздохи в течение нескольких минуг, потому что секретарь не сказал с ним ни слова. Он вышел, и Лоренцо сказал мне выйти. С восемьюмесячной бородой, в летнем платье при таком холоде- я должен был иметь очень смешной вид. Я дрожал от холода, что мне очень не нравилось, так как мне пришло в голову, что секретарь подумает, будто я дрожу со страху. Принужденный сильно наклониться, чтобы выйти из моей дыры, — что можно было счесть за поклон, я выпрямился и спокойно посмотрел на него, не обнаруживая нелепой гордости; я ждал, чтобы он заговорил со мною. Секретарь тоже молчал, так что мы оба имели вид двух статуй. Спустя минуты две и видя, что я ничего не говорю, секретарь слег-ка поклонился и вышел. Я вошел к себе и, наскоро раздевшись, лег в постель, чтобы согреться. Еврей удивлялся, что я ничего не сказал секретарю, а между тем мое молчание было гораздо выразительнее всех его рыданий. Заключенный моего сорта должен открыть рот перед своим судьей только с тем, чтобы отвечать на вопросы.

В четверг на Святой иезуит пришел исповедать меня, а на другой день священник церкви Св. Марка явился причастить меня. Моя исповедь показалась слишком лаконической сыну Св. Игнатия. Он счел необходимым сделать мне кое-какие увещания, прежде чем отпустить грехи.

— Молитесь ли вы Богу? — спросил он.

— С утра до вечера и с вечера до утра, ибо в моем положении все, что происходит во мне, — мои волнения, беспокойство, все, даже заблуждение моего ума, все это — молитва в словах высшей мудрости, знающей мое сердце.

Иезуит улыбнулся и отвечал мне речью более метафизической, чем нравственной, которая не согласовалась с моими словами. Я бы опроверг его по всем пунктам, если бы он не удивил меня предсказанием. — «Если, — сказал он, — от нас вы получили веру, то веруйте, как мы веруем, молитесь, как мы молимся, и знайте, что вы выйдете отсюда в день святого, которого имя вы носите». — После этих слов он отпустил мне грехи и ушел. Впечатление, которое этот человек произвел на меня, невероятно: что я ни делал, я не мог забыть его.