Мемуары

Как только я очутился по ту сторону двери, я захватил пожитки и, спустившись по двум лестницам, без всякого затруднения открыл дверь, выходящую в галерею, где находится парадная дверь королевской лестницы. Дверь была заперта, как и дверь архива; одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что без катапульты ее нельзя было проломать. Мой кинжал точно говорил мне: Hie fines posuit (тебе ничего делать со мною). Совершенно спокойно и хладнокровно я присел и велел монаху сделать то же.

— Мое дело кончено; теперь Бог или счастие должны сделать остальное.

Abbia chi regge il ciel cura del resto, О la fortuna se non locca a lui.

(Пусть тот, кто управляет небом, позаботится об остальном, или же судьба, — если это не его дело). Не знаю, придут ли сегодня служители дворца — в день Всех Святых, или завтра — в день поминок по умершим. Если кто-нибудь придет, я побегу, как только дверь будет открыта, и вы последуете за мной; но если никто не придет, я отсюда не тронусь, и если буду умирать с голоду — тем хуже.

Услыхав эти слова, монах пришел в бешенство. Он называл меня сумасшедшим, отчаянным, соблазнителем, обманщиком, лжецом. На его ругательства я не обращал никакого внимания. В это время пробило тринадцать часов. С минуты моего пробуждения на чердаке прошло не больше одного часа. Важнейшее дело, занявшее меня теперь, заключалось в том, чтобы привести в порядок мой туалет. Бальби имел вид крестьянина, но был приличен; на нем не было лохмотьев, на его теле не было царапин; его красный фланелевый жилет и его кожаные штаны были целы; между тем как мой вид внушал один лишь ужас: я весь был в крови и покрыт лохмотьями. Я наделал себе повязок из платков и одел мое праздничное платье, которое в зимний день должно было быть очень комично. Я надел чистые чулки, кружевную рубашку, за неимением другой, платки и чулки спрятал в карманы — все же остальное бросил в угол. На монаха я надел мой плащ. В таком виде я был похож на человека, который был на балу и провел ночь в развратном месте. Только повязка на ногах не соответствовала моему костюму.

Принарядившись таким образом и надев на голову мою шляпу с пером, я открыл окно. Меня заметили сначала какие-то зеваки, находившиеся на дворе; не понимая, каким образом кто-либо в моем виде и в такой час мог находиться у этого окна, они предупредили того, у кого был ключ от этого места. Привратник подумал, что накануне кого-нибудь запер нечаянно, и, захватив ключи, явился. Я досадовал на себя, что показался в окне, не полагая, что случай и на этот раз поможет мне; я сел рядом с монахом, который продолжал ворчать, как вдруг шум ключей дошел до моих ушей. В волнении я встал и, посмотрев в скважину двери, вижу человека в парике, без шляпы, подымавшегося медленно по лестнице с большими ключами в пуках. Я шепнул очень строго монаху не раскрывать рта, стоять позади меня и следовать за мною. Я беру кинжал и становлюсь в таком месте у двери, чтобы проскользнуть через нее, как только она будет открыта, и бежать. Я молил Бога только о том, чтобы этот человек не вздумал задержать меня, ибо в этом случае я буду принужден убить его. Двери открываются, и при моем виде привратник останавливается в удивлении. Не говоря ни слова, пользуясь его удивлением, я быстро спускаюсь по лестнице, и монах следует за мной. Не бегом, но идя очень скоро, я проникаю на лестницу, называемую лестницей гигантов, не обращая внимания на Бальби, который мне кричал: «Пойдем в церковь!», я продолжаю идти. Двери церкви находились не более как в двадцати шагах от лестницы, но церкви в Венеции не были уже местом убежища для преступников. Монах знал это, но страх отнял у него память. Убежище, которое я искал, находилось за границею Республики; туда-то я и направился: там я уже находился духом, оставалось только попасть туда и телом. Я прямо направился к главной двери Дворца дожей и, ни на кого не глядя — лучшее средство не быть замеченным, — я прохожу через маленький дворик, попадаю на набережную, вхожу в первую попавшуюся мне гондолу, говоря гондольеру:

— Я хочу ехать в Фузино; позови поскорее другого гребца.

Гребец оказался поблизости. В то время как мы отчаливали, я бросаюсь на среднюю подушку, монах же сел на скамейку. Странный вид Бальби, без шляпы, с красивым плащом на плечах; мой нелепый костюм — все заставляло думать, что я — нечто вроде шарлатана или астролога. Как только мы проехали таможню, гондольеры принялись энергично грести по каналу Guidecca, по которому необходимо проехать, отправляясь или в Фузино, или в Местрэ, куда я, в действительности, и хотел попасть. Когда мы очутились на середине канала, я высунул голову и спросил:

— Приедем ли мы в Местрэ раньше четырех часов? — Вы сказали мне ехать в Фузино. — Не ври; я велел ехать в Местрэ.

Второй гондольер ответил, что я ошибся, в то время как монах, ревностный христианин и друг истины, повторял, что я не прав. Мне хотелось поколотить его, но, подумав, что не у всякого есть здравый смысл, я хохочу, соглашаясь, что ошибся, но прибавляя, что моим намерением было ехать в Местрэ. Мне не отвечали, и спустя минуту гондольер сказал мне, что готов свезти меня даже в Англию, если я пожелаю.

— Прекрасно! Направляйся в Местрэ.

— Мы будем там через три четверти часа: у нас попутный ветер.

Очень довольный этим обстоятельством, я смотрю на канал позади гондолы и нахожу его более красивым, чем когда-либо; поблизости не видно было ни одной лодки. Утро было чудесно; мои два молодых гондольера гребли легко и сильно. Вспоминая об ужасной ночи, которую я провел, об опасностях, которых избег, о месте, где находился еще накануне, о всех случайностях, благоприятствовавших мне, о свободе, которой я начинал пользоваться, — я так сильно взволновался, что, полный благодарности к небу, не мог удержаться и зарыдал.

Мой милейший товарищ, сидевший молча, счел своей обязанностию утешать меня. Он ошибался в причине моих слез; способ, который он употребил для этого, заставил меня перейти от рыданий к неудержимому хохоту, и он подумал, что я сошел с ума. Этот монах, как я уже сказал, был страшно глуп, и все его недостатки происходили от его глупости. Я был в необходимости воспользоваться им, но, хотя и без намерения, он чуть было не погубил меня. Я не мог его уверить, что я приказал гондольерам ехать в Фузино, когда намеревался попасть в Местрэ: он продолжал утверждать, что эта мысль пришла мне в голову только тогда, когда мы выехали на Большой Канал.

Мы приехали в Местрэ. На почте я не нашел лошадей, но нам встретились ветурины, которые так же быстро ездят, и я нанял одного, чтобы он меня свез в Тревизо не более как за пять часов. Минуты через три лошади были готовы, и, полагая, что Бальби позади меня, я сказал ему: «Пора садиться». Но его тут не было. Я сказал работнику пойти за ним, решившись хорошенько выругать его, потому что нам нельзя было мешкать. Работник вернулся и сказал, что его нигде нет. Я был в бешенстве. Я хотел его бросить на произвол судьбы, чувство гуманности удержало меня от этого. Я сам отправляюсь искать его: все его видели, но никто не может сказать, куда он пропал. Я направляюсь к аркадам большой улицы и, заглянув невольно в окно одного трактира, вижу этого несчастного за прилавком, попивающего шоколад и любезничающего с какой-то девчонкой. Он меня видит, показывает мне на девчонку, говоря, что она недурна, и предлагает мне выпить чашку шоколада, говоря, чтобы я заплатил и за его чашку, так как у него нет денег. На это я отвечал ему. «Я не хочу, торопитесь». И в это время я так сильно сжал его руку, что он побледнел от боли. Я плачу, и мы выходим. Я дрожал от злости. Мы приходим, садимся, но не успели мы сделать и нескольких шагов, как вдруг я встречаю одного жителя Местрэ, по имени Томази, доброго малого, но находившегося в близких отношениях с республиканской инквизицией. Он меня знал и, подойдя, закричал мне:

— Как, вы здесь? Я очень рад вас видеть. Вы, значит, освободились? Каким образом?

— Я не бежал; меня отпустили.

— Это невозможно; еще вчера я был у Гримани и знал бы это.

Легко понять состояние, в котором я находился в эту минуту. Я видел, что был накрыт человеком, который, как я был уверен, должен меня арестовать; для этого ему стоило только кивнуть первому попавшемуся сбиру, а в Местрэ их видимо-невидимо. Я сказал ему говорить тише и, выйдя из повозки, отвел его в сторону. Остановившись позади дома, где никого не было, возле рва, за которым начиналось поле, я вооружаюсь моим кинжалом и хватаю его за шиворот. Видя мое намерение, он вырывается из моих рук, перескакивает через ров и без оглядки бежит. Удалившись на некоторое расстояние, он останавливается и посылает мне рукой поцелуи, как бы желая мне Доброго пути.

Положение было ужасно. Я был один и в войне со всеми силами Республики. Я должен был всем пожертвовать, лишь бы Достигнуть задуманной цели. Как человек, который только что избежал страшной опасности, я сажусь в повозку. Я думал о средствах избавиться от моего неудобного товарища, который не смел заговорить. Мы приехали в Тревизо без всяких других приключений. Я сказал цетурино, чтобы лошади были готовы в семнадцать часов (два часа утра), но у меня не было намерения ехать почтой; во-первых, потому, что у меня для этого не было достаточно денег, а во-вторых, потому что я боялся преследований. Хозяин постоялого Двора спросил меня, не хочу ли я завтракать; я изнывал от голода, но не решался завтракать: лишних четверть часа — все могло быть потеряно.

Я вышел через ворота Св. Фомы, как бы прогуливаясь и пройдя около мили по большой дороге, я бросился в поле с намерением не выходить оттуда на дорогу до тех пор, пока буду находиться в пределах Республики. Короче всего было направиться на Бассано, но я пошел по дороге более длинной потому что меня могли стеречь на ближайшем пункте границы. Я направился к Фельтро.

Пройдя часа три, я присел на траве, не будучи в состоянии идти дальше; я решительно нуждался в пище. Я велел монаху оставить плащ и отправиться на ферму, которая была видна неподалеку, за какою-нибудь едой. Он отправился, говоря мне что думал, что я — выносливее. Хотя ферма не была постоялым двором, фермерша прислала мне с работницей порядочный обед, стоивший мне несколько венецианских грошей. Поев и чувствуя, что меня клонит ко сну, я поспешил продолжать путь. После четырех часов ходьбы я остановился у какой-то хижины и тут узнал, что нахожусь в двадцати четырех милях от Тревизо. Я присел у дерева, заставил сделать то же самое и Бальби и сказал ему следующее: