Мемуары

Ввиду неотложной спешности дела и поведения французского правительства, не позволявшего никакого промедления в принятии предполагавшихся мер, мемориал этот я должен был написать в одну ночь. В нем я доказывал, что захват и казнь герцога Энгиенского, совершенные первым консулом, являются нарушением народного права, что ответ его на сделанные по этому поводу Россией представления, не только неприличен, но и оскорбителен; что и в настоящее время он продолжает свои захваты, не считаясь ни с каким правом, ни с чьими интересами, кроме собственных; поэтому является излишним, даже недостойным, поддерживать сношение с правительством, которое настолько не уважает само себя, что не может воздержаться от наиболее вопиющих правонарушений и которое не может внушать никакого доверия, потому что попирает ногами все принципы справедливости в отношении других государств. Далее я говорил, что, быть может, и удастся, выразив энергичное порицание, заслуживаемое таким поведением, несколько смягчить вытекающие из него следствия, но если это окажется невозможным, то Россия обязана отклонить от себя всякую тень солидарности, не поддерживать сношений с державой, не отступающей перед подобными злодеяниями.

Мемориал я кончил предложением объявить Франции о разрыве с ней всяких дипломатических сношений, отозвать из Парижа русское посольство и послать паспорта французскому посольству в Петербурге, с требованием немедленно покинуть пределы России. Французов же, проживавших в России, не подвергать никаким притеснениям, торговли с Францией не прекращать и консулов оставить на своих постах.

На изложении мемориала, конечно, отразились волнения ночи, проведенной за работой, я не мог придать выражениям необходимую умеренность, смягчить резкости, которые могли закрасться в первую редакцию, так как пришлось писать с большой поспешностью. Ознакомившись с содержанием мемориала, император, председательствовавший в совете, предложил каждому из присутствовавших свободно высказать свое мнение, прибавив, что желал бы, чтобы вопрос был обсужден всесторонне. Поощрение это, однако, не вызвало очень оживленных дебатов. Большая часть министров совершенно не занималась внешней политикой; считая, что намерения государя ими предугаданы, они совершенно не чувствовали желания переутомлять свои мозги возражениями и критикой. Для этого у них не было ни решимости, ни способностей. Только один граф Кочубей высказал свое мнение. Он знал заранее о готовившихся мероприятиях. Он высказался в том смысле, — и все чувствовали правдивость его мнения, — что для России не представляло ничего опасного прервать сношения с Францией, что, наоборот, устранение от сношений с нею спасет Россию от многих неприятностей, хлопот и огорчений, которые являются неизбежными, если иметь дело с правительством, претендующим на единоличное господство в Европе.

Существенные возражения против принятия подобных мер сделал лишь граф Румянцев, бывший в то время министром коммерции, а позже министром иностранных дел и канцлером. Он не симпатизировал Англии и питал склонность к Бонапарту.

Это был дипломат екатерининской школы, способный своими абсолютными теориями привести кабинет Александра к прежней русской политике. Несколько лет спустя, ему, действительно, и удалось достичь этого.

Граф Румянцев признавал, что после всего происшедшего трудно воздержаться от такого шага, который указал бы миру на нашу решимость не давать спуска оскорбительным действиям Франции и не оставлять за нею последнего слова. Тем не менее граф находил, что было бы лучше от такого шага воздержаться.

Высоко ценя руководившие императором в данном вопросе мотивы чести, уважение к справедливости и народному праву, он считал, однако, что не следовало также пренебрегать и реальными выгодами, и что, объявляя в такой категорической форме свое окончательное решение, надо раньше быть уверенным в благоприятных для себя результатах, т. е. в том, что все кончится в пользу России и что можно рассчитывать на поддержку других держав; что Россия во всякое время свободна принять то и другое решение, но что как в том, так и другом случае, оно должно быть принято не из-за отвлеченных принципов, но в предвидении тех выгод и безопасности, которые послужили бы к его оправданию. В каждом из этих случаев надо идти иным путем, предвидеть другую цепь событий, добиваться иных выгод. Он спрашивал, сознает ли русское правительство все последствия шага, который собирается сделать, идет ли на этот риск, ясно представляя себе все его результаты и, наконец, имеются ли гарантии того, что государство действительно воспользуется теми выгодами, какие сможет извлечь из этого, и ограждено ли оно от опасностей, которые может вызвать подобное решение.

На это я возразил, что государству не угрожает никакая опасность, что целью предполагаемого шага было исключительно удовлетворение чувства чести и справедливости, без всякого намерения извлечь какие-либо выгоды, в которых совершенно не нуждались, ибо император довольствовался лишь выполнением долга благородства и честности по отношению остальной Европы и что, благодаря своему благоприятному положению, он имеет полную свободу обдумать меры, необходимые для ограждения интересов и безопасности своего государства, если бы понадобилось предпринять таковые. На этом прения окончились. Государь утвердил изложенные в мемориале представления и повелел их выполнить.

Я пригласил Рейнваля, передал ему ноту, с объяснением мотивов решения императора, а также и паспорты для немедленного отъезда посольства из Петербурга. Рейнваль отнесся к этому сообщению с большим спокойствием, не пытаясь делать никаких возражений, которые, действительно, при данном положении дела, явились бы совершенно излишними. Считая справедливым смягчить неприятность столь внезапного отъезда всего посольства из Петербурга, я, по возможности, постарался устранить всякого рода затруднения. Впоследствии он благодарил меня за это, равно как и генерал Гедувиль, которому я также старался оказать зависевшие от меня услуги.

Современные историки, по моему мнению, не представили этого события в надлежащем свете. Характер отношений, установившихся тогда между Францией и Россией, не имел себе примера в истории. Чисто моральный мотив разрыва, — ибо жертвой Наполеона был вовсе не русский князь императорской крови, и петербургский кабинет отнюдь не имел прямого повода выражать неудовольствие, — был чем-то совершенно новым в дипломатических летописях. Наше выступление было вызвано нарушением народного права и международных законов. Но это не было объявлением войны, и подданным обоих государств не угрожали проистекающие от нее несчастья; то было простое заявление о невозможности продолжать сношение с державой, совершенно не уважавшей самых существенных принципов, тем прекращением сношений с человеком, оскорбляющим своим образом действий наши убеждения, к какому прибегают и в частной жизни, но которое тем не менее не обязывает нас вызывать его на дуэль.

Ни одна из держав не последовала примеру России. Правда, что эта последняя находилась тогда в исключительно благоприятном положении. Только она одна на континенте сумела сохранить свою независимость и могла охранять свое достоинство. Недоступная для Франции, с тех пор, как та не имела больше флота, она была в своем презрительном спокойствии грозна, как неподвижно нависшая туча, заряженная грозой и бурями. Россия должна была бы сохранять как можно дольше это импонирующее положение. Со всех сторон к ней направлялись просьбы о поддержке, о союзе с ней, со всех сторон ей выражали знаки уважения. Выйти из этого единственного в своем роде положения Россия должна была бы только вследствие весьма основательных причин, и лишь вполне убедившись в том, что и ее собственные, и общие интересы побуждают ее к активному выступлению. Но вышло иначе.

Чтобы понять ход тогдашней политики и то ожесточение, которое проявила вся Европа в борьбе с Бонапартом, несмотря на наносимые им поражения, надо вспомнить состояние общественного мнения в Европе в то время.

Восхищавшиеся французской революцией в ее первые моменты видели в Бонапарте героя либерализма. Он казался им предназначенным самим Провидением для того, чтобы доставить торжество справедливости, и своими великими и успешными делами разрушить бесчисленные препятствия, выдвигаемые жизнью на пути желаний угнетенных народов.

По мере того как Наполеон обманывал эти ожидания, симпатии к нему охлаждались. Французская республика и Директория, без сомнения, поступали преступным и безрассудным образом, но правительство это, ошибаясь в средствах, не изменяло, однако, цели. Оно нанесло наибольший вред своему делу, но не ушло от него. Возможно, что к правительству Директории вернулся бы рассудок, что оно научилось бы лучше служить принципу, который всегда объявляло своим, принципу освобождения народов и всеобщей справедливости. Но всякая иллюзия, всякая вера в это сделалась невозможной, как только Бонапарт стал во главе Франции. Каждое его слово, каждый поступок показывали, что он хотел действовать только силой штыка и численностью войск. В этом была главная ошибка царствования Наполеона; благодаря ей, он лишился огромной власти. Он перестал быть оплотом справедливости и надеждой угнетенных народов, а отказавшись от этой роли, которая составляла всю силу республики, несмотря на все ее пороки и безрассудства, Бонапарт стал в ряды честолюбцев и обыкновенных монархов. Он выказал себя человеком величайших талантов, но без всякого уважения к правам личности, человеком, желавшим все поработить и подчинить своему капризу.

Поэтому-то, когда настал момент начать с ним борьбу, на это пошли без малейших колебаний, ибо в этом видели поход против силы, переставшей служить справедливости и добру. Это мнение, охватившее всю Европу, перешло и на русское общество и увлекло русский кабинет на такой путь, где он не имел возможности, — греша, быть может, излишней поспешностью, — точно определить роль, подходившую России при данных условиях. Амьенский мир, встреченный с одинаковым энтузиазмом по обе стороны пролива, был нарушен событием, вокруг которого Наполеон поднял шум с обычной ему резкостью; но в данном случае права были на его стороне. Он потребовал немедленного очищения Мальты, занятой англичанами, под строгим условием уйти оттуда тотчас же по заключении мира. Судьба этого острова по общему согласию должна была решаться всеми державами сообща. Англия высокомерно отказалась от выполнения этой статьи, и война загорелась немедленно. Новое министерство отправило в Петербург послом лорда Говер. Говер в то время был еще молодым человеком; он обладал не только природной осторожностью, но и тактичностью, сказывавшейся в каждом его слове и в манере обсуждать дела. Мне он выражал полное доверие, а часто даже и искреннюю дружбу. Его сопровождал Карл Стюарт, имевший случай научиться дипломатическому искусству, занимая уже несколько лет пост секретаря посольства. Внеследствии оба они стали очень известны в Париже, где они несколько раз сменяли друг друга, когда лорд Говер, сделавшись лордом Гренвиль, присоединился к вигам, между тем как Карл Стюарт остался в рядах тори. Лорд Говер приехал в Россию с важным поручением, — склонить императора к союзу с силами, направленными против Франции, и оказать им активное содействие. Австрийское правительство, во главе которого стоял Кобенцель, также прислало нового посла, графа Стадиона, с поручением проникнуть в истинные намерения России. Поскольку решительно действовало английское правительство, постольку действия австрийского были проникнуты робостью и скрытностью. Австрия постоянно опасалась скомпрометировать себя преждевременным обнаружением ее действий перед Англией, так что нам пришлось скрывать некоторое время от Англии наши сношения с Австрией, чем Англия была недовольна, и граф Семен, быть может, с чрезмерным рвением передавал нам ее упреки. Выступая на мировой арене, Наполеон отбросил все, что могло заставить поверить в его высокую и благородную миссию. Это был Геркулес, не думавший больше о гуманности, а стремящийся употребить свою силу на порабощение мира. Все его желания сводились к восстановлению всюду неограниченной власти в ее прежнем виде и со всеми ее злоупотреблениями. Он превратился в обыкновенного узурпатора, и было вполне справедливо бороться с ним его же средствами. Борьба с ним сводилась теперь уже не к сопротивлению силе — освободительнице мира, а к сопротивлению силе, не руководившейся никакими принципами, а желавшей все поработить своему капризу. Поэтому во все время его правления перед его честолюбием и несправедливостью бледнели все остальные честолюбия и несправедливости, угнетавшие человечество; их скрывало зловещее всепожирающее пламя, поднимавшееся над головой Европы.