Мемуары

Позже Таллула всегда производила на меня впечатление своей честностью, бесшабашностью и бесстыжестью. Это те качества, которые я всегда обнаруживал у южных леди — настоящих сук, если называть их своими именами. Таллула была настоящей сукой — в элегантном смысле слова. Так, она не желала прерывать беседу для отправления естественных надобностей, и если разговор со мной занимал ее, и ей надо было отдаться зову природы, она просила проводить ее в туалет и посидеть с нею на краешке ванны, пока она завершала свой рассказ, откликаясь на зов природы. Это меня не шокировало, скорее нравилось — прямотой и отсутствием смущения. Этими же качествами обладала и Анна Маньяни. Можно сказать, что Анна Маньяни тоже была южной леди — поскольку она была с Юга Италии. Я не люблю чересчур приличных леди — за исключением моих сестры и матери. Они обе были жертвами избытка приличности, но, естественно, мне легче иметь дело с теми женщинами, которые не только допускают свободный образ жизни, но и предпочитают вести его сами — опять же, за исключением моей сестры.

Никто и никогда не знал Таллулу Бэнкхед. По крайней мере, никто не написал о ней так, чтобы открылась истинная сущность ее природы. Таллула не была сексуальным животным. Секс вообще не имел ни малейшего значения для нее. Она была нарциссом, одной из величайших юмористов нашего времени и одной из умнейших людей, которых только мне довелось знать.

Я хочу рассказать вам, как в Бостоне закрывали предназначенный для Бродвея спектакль, и поведать о щедрости некоей нью-йоркской продюсерской фирмы, в те годы наиболее процветающей в американском театральном мире и наиболее престижной. А впрочем, стоит ли вообще распространяться о ней, ведь ныне живущим членам этой фирмы теперь все равно. Это была Театральная гильдия, пьеса — конечно, «Битва ангелов», а происходило все это на Рождество 1940 года.

Пьеса достаточно далеко опередила свое время, и среди многих моих тактических ошибок я бы назвал сочетание болезненной религиозности и истерической сексуальности в главной героине. Для критики и полицейской цензуры этот спектакль был все равно что бубонная чума в городе.

Я был вызван в один из номеров отеля «Риц-Карлтон» в центре Бостона. Присутствовали все шишки Гильдии, кроме ответственного за чтение пьес, Джона Гасснера, убедившего их поставить мою пьесу, и теперь, по понятным причинам, отсутствовавшего. Среди присутствующих находились мисс Маргарет Уэбстер из Великобритании, режиссер; маленькая утонченная мисс Тереза Хелберн, со светло-лавандовыми волосами, соуправляющая Гильдии; и мистер Лоуренс Лангнер, ее основатель.

— Мы запрещаем пьесу, — холодным тоном было сказано мне.

— Но вы не можете этого сделать! — воскликнул я. — Я вложил в нее свое сердце!

Небольшая смущенная пауза, и мисс Уэбстер выдала свою великолепную реплику:

— Не носите сердце на рукаве, и его не склюют галки.

Мисс Хелберн сказала:

— Вы, по крайней мере, не в убытке.

На что мой агент, Одри Вуд, тут же вставила:

— Кстати, как насчет денег?

Пауза после этой реплики была не столько смущенная, сколько наполненная расчетами.

Я продолжал смотреть — надеюсь, что не жалко — то на мисс Хелберн, то на мистера Лангнера, и тут они впервые посмотрели, точнее, взглянули, на невозмутимое лицо моего агента.

— В таком случае, — сказал мистер Лангнер, — мы дадим ему сто долларов, чтобы он убрался куда-нибудь и переписал пьесу, и если к весне она будет готова, мы рассмотрим возможность постановки ее в следующем сезоне.

В финансовом отношении ситуация была примерно следующей. Я уже истратил свой рокфеллеровский грант на тысячу долларов, отчисления за две недели в Бостоне не покрыли аванса, и все, что у меня осталось — это деньги на билет до Нью-Йорка и на комнату в АМХ.

В этом положении сто долларов выглядели громадной суммой, и на них я уехал в Ки-Уэст, штат Флорида, где познакомился с Марион Ваккаро, жил в хижине за домом ее матери и работал как проклятый над переделкой «Битвы».

В этой своей «вещице» я еще не раз вернусь к забавным событиям моей долгой дружбы с Марион Ваккаро, несмотря на то, что она была, наверное, моим самым преданным другом и воплощением южной леди. Ее семья происходила из штата Джорджия. Она была дочерью епископального священника, его преподобия Джорджа Блэка, который, как я понимаю, выпивал, из-за чего им приходилось частенько перебираться с места на место. В каждом приходе он задерживался на ограниченный — скажем так — срок, и они переезжали с места на место. Всем известно, как мало получают священники. Мой дед Дейкин, тоже епископальный священник, получал около сотни долларов в месяц. Отец Марион, по всей видимости, не больше, и она росла в достаточно стесненных обстоятельствах. Училась Марион в Смит-колледже [23] ; она была образованной женщиной с прекрасным литературным вкусом. Более того — талантливым поэтом.

23

Колледж Софии Смит, престижный частный колледж высшей ступени.

Но она так скромничала по поводу своих стихов, что ничего не предприняла для их публикации. Джордж, ее брат, живший в Коконат-Гроув, обещал мне прислать ее стихи, я хотел посмотреть, что из них можно опубликовать; он выполнил свое обещание только в этом году, выслав мне несколько ее ранних работ. До этого он подарил мне прекрасный портрет Марион, который висит в моей спальне в Ки-Уэсте, и на нем она такая, какой я встретил ее в 1941 году. Очень симпатичная, со своеобразным лицом. Она не обладала классической красотой, но в ней был шарм и одухотворенность. В 1941 году ее мать держала очень благородный пансион в одном из самых больших поселений на Ки-Уэст, в местечке под названием Трейдвиндс. Я познакомился с Марион и со всеми Блэками в январе того года, когда впервые поехал в Ки-Уэст — после провала «Битвы ангелов»в Бостоне. Я выбрал Ки-Уэст потому, что плавание для меня было практически стилем жизни, и, поскольку Ки-Уэст — самая южная точка Соединенных Штатов, я рассчитал, что там можно плавать во время переработки «Битвы».У меня был один очень хороший друг, Джим Паррот, с которым мы работали еще на сквобьем ранчо в лагуне, и который в 1941 году жил в Майами. Он был чудесным парнем, не гомосексуалистом. Мне кажется, будет некорректно, если при каждом упоминании нового мужчины вы станете думать, что он гомосексуалист. Уверяю, что я знал и любил многих мужчин, которые не были такими. Я встретился с Джимом в Майами, он довез меня до Ки-Уэста, и мы остановились у очень, очень красивого деревянного дома — из настоящего красного дерева — с верандами со всех четырех сторон, на первом этаже и на втором, а на крыше был выстроен «капитанский мостик», как его называли. Сказочно красивая постройка. К сожалению, она стала жертвой одного поджигателя после того, как Блэки махнули на него рукой. Нов 1941 году миссис Блэк приняла нас очень сердечно, а когда я упомянул, что являюсь внуком священника, она решила, что я, естественно, джентльмен — опрометчивое и скоропалительное решение. Она впустила меня. Нам с Джимом был оказан первоклассный прием. Она устроила нас в спальне на первом этаже. Уже на следующее утро Джиму надо было возвращаться в Майами — он там работал, а мне не хотелось расставаться с этим прекрасным домом и с миссис Корой Блэк, столь очаровательной. Она поняла мои чувства и сказала: «Том, за домом есть маленькая лачужка. Не знаю, как тебе понравится, но места для тебя там должно хватить». Она показала мне ее, и я сказал: «Это идеальное место, миссис Блэк, я не люблю больших домов», — что истинная правда. Она замечательно все организовала. Поставила душ, установила мне плату всего семь долларов пятьдесят центов в неделю, и именно там я переписал « Битву». Я взял на прокат велосипед и ездил на нем в соседний кубинский ресторан, чтобы проснуться с помощью очень крепкого черного кубинского кофе — конечно, это совсем не то, что прописали бы мне доктора. Потом я на велосипеде возвращался в свою хижину, и страницу за страницей печатал все подряд, не только «Битву»,но и стихи, и рассказы. Этот кубинский кофе — настоящий динамит. Он не шел на пользу моему сердцу, но оно у меня очень странное. Часто ведет себя по принципу «чем хуже, тем лучше».

В те дни в Ки-Уэсте обитала замечательная колония людей искусства. Там были Арнольд Бланк и его подруга Дорис Ли. Там была жена японского художника Куниёши. И Грант Вуд, человек, нарисовавший «Американскую готику» (тот год был последним в его жизни). Он был коренастеньким человечком с белым коком волос, очень, очень дружелюбным. Лицо его все время было красным, но вовсе не от смущения. Мы все любили собираться по вечерам в городишке, где раньше бывал Хемингуэй. Он назвался Мокрый Джо. Хемингуэй там уже не появлялся, но его бывшая жена, Полин Пфейфер Хемингуэй, еще жила рядом, на Уайтхед-стрит, в чудесном старом доме в испанском колониальном стиле. В этом поселке был замечательный танцевальный оркестр, настоящий негритянский танцевальный оркестр, исполнявший чудесную музыку. В Ки-Уэсте в те дни царила очень приятная атмосфера первопроходцев. Даже погода была тогда лучше. И Мокрый Джо был куда колоритнее, чем в наши дни. В тамошнем баре была длинная прямая стойка; сейчас она подковообразная. Старые друзья Хемингуэя еще сиживали там в сорок первом году, и мы с Марион ходили туда по вечерам потанцевать.

Муж Марион был самым горьким алкоголиком, какого я только видел в жизни. Он был приятным парнем, но доставлял Марион и миссис Блэк массу неприятностей. Если он был не под градусом, то нюхал эфир. Он всегда находился под воздействием или алкоголя, или эфира, таков был его способ пить. Он полюбил меня и вечно заваливался, когда мне нужно было работать. А я до смерти боюсь запаха эфира. В детстве у меня удаляли аденоиды и гланды — под эфирным наркозом, и анестезия вызвала у меня шок, не забытый до сих пор.

Этот человек вваливался ко мне, распространяя вокруг пары эфира, и смотрел на меня своим стеклянным глазом. У меня, наверное, был замечательный характер в те дни, потому что я ни разу не выставил его за дверь. Конечно, мне бы это и не удалось, потому что физически он был куда сильнее меня. Во всяком случае, этот человек являлся неотъемлемой частью местного ландшафта, но для Марион это был настоящий крест, и она несла его с большим достоинством. Он был главным наследником всех богатств «Стандард Фрут Компани». Марион вышла за него где-то в середине или в конце двадцатых. По-моему, вышла замуж она довольно поздно, потому что ей надо было самой зарабатывать на жизнь после окончания колледжа Софии Смит, и ее нанял Фло Зигфельд в качестве гувернантки для его детей. Она довольно долго проработала с этими детьми; Марион всегда была верной в дружбе, и до самого конца она была очень близкой подругой вдовы мистера Зигфельда, Билли Бурк.

Время от времени по выходным в ту зиму меня навещал Джим Паррот. Один из его визитов совпал с домашним кризисом на Трейдвиндс-стрит. Нас с Джимом пригласили на ужин, во время которого мистер Ваккаро без всякой видимой причины вынул свой стеклянный глаз и швырнул его в тещу. Глаз пошл ей в тарелку с супом. Только настоящая леди могла с такой выдержкой отнестись к этому инциденту. Миссис Клара [24] , не изменив ни выражения лица, ни интонации голоса, выловила стеклянный глаз из своего супа, передала его на ложке Марион и сказала: «Мне кажется, Регис потерял это».

24

До этого момента Уильямс называл ее Кора.