Мемуары

История движется к падению Вавилона — снова и снова — так же непререкаемо, как горный поток падает в море.

Я начал этот отчет о четвертой постановке « Молочного фургона», сТаллулой (первая была в Сполето, третья — в вирджинском Театре Бартера) — с несколько экстравагантного заявления, что пьеса, в которой есть такая сильная женская роль, как роль Флоры Гофорт, должна постоянно всплывать на поверхность. Поразмыслив, могу сказать, что это предсказание сбылось. Постановка «Молочного фургона»была предпринята в Лондонском Королевском театре (один из моих самых любимых англоязычных театров мира) при весьма благоприятных обстоятельствах. Рут Гордон в роли Гофорт, Дональд Мэдден — Кристофер Фландерс. Но постановка кончилась ничем уже после недели репетиций. Меня не было, и я не могу рассказать, что там не заладилось, но слышал — со слов участников — что блестящая мисс Гордон не очень ужилась с блестящим мистером Мэдденом, и наоборот. Я слышал, что когда мистер Мэдден произносил реплику, мисс Гордон немедленно прерывала репетиции, чтобы начать допытываться у него: «Вы так и будете это произносить?» А это, естественно, раздражало ирландскую натуру Дональда.

Все вместе более чем смущало режиссера, дражайшего Джорджа Девайна, и постановку пришлось отложить на неопределенный срок — его хватил инфаркт.

Надеюсь, вы не подумали, что в самой пьесе есть что-то колдовское, злополучное. Но от моего внимания не ускользнуло, что кроме новой постановки в Сан-Франциско, повторенной под вдохновенным руководством Джона Хэнкока, единственного режиссера, которому удалось предложить мне художественно ценный материал, «Молочный фургон» всегда оказывается на заднем плане будучи «задвинутым» туда прекрасной Гофорт в исполнении Лиз Тейлор в фильме «Бум!»И тем не менее, я остаюсь при своем мнении: пьеса является прекрасным «толкачом» для столь же прекрасной актрисы-звезды (под звездой я не имею в виду Венеру). Мисс Хермиона Бэддли очень близка к тому, чтобы в этом споре поддержать драматурга.

Кто мог бы сыграть Гофорт сегодня? Может быть, мисс Бэддли сможет предпринять вторую попытку. А может быть — Анджела Лэнсбери или Сильвия Майлс.

Всегда постоянно только действие терпеливого Бахуса.

(Давайте вспомним кое-что о пьесах, имеющее самое серьезное отношение к человеческой морали. Мне кажется, что публика — боится. Я верю, что Джон Хэнкок в Сан-Франциско боялся драматурга, когда в своей постановке «Молочного фургона»по всему театру рассадил белые скелетоподобные фигуры (блестящая, эксцентричная придумка!), и когда пригласил драматурга подняться на сцену и прочесть роль Гофорт всем исполнителям, что тот и сделал под их горячие аплодисменты.)

Самым приятным во время моего краткого пребывания в Сан-Хуане было воссоединение с Хосе Куинтеро. Он со своим другом Никки Греком снял и обставил там очаровательный дом. Это должна была быть гостиница, но единственным постояльцем во всем доме была симпатичная собачонка, подобранная на улице после легкого, но травмирующего нервную систему столкновения с проезжавшим мимо автомобилем. Я знаю Хосе уже очень давно, еще с тех пор, когда он воскресил «Лето и дым»,использовав всю магию своей режиссуры и талант Джеральдины Пейдж.

Позже мы жижи в одном высоченном доме рядом с небоскребом «Дакота» на Западной семьдесят второй, и проводили за покером по крайней мере одну шумную ночь в неделю.

Прошлой ночью мы снова играли в покер — здесь, в Сан-Хуане, и Хосе подарил мне первую копию (готовые гранки) его готовящихся к выходу мемуаров. Они называются «Если вы не танцуете, вас бьют».Зачаровывающая книга, уместность названия которой подвигнула меня на существенное изменение текущего (неопубликованного) названия моих собственных мемуаров.

Очень трудно писать о периоде глубочайшей, почти клинической депрессии, потому что когда находишься в этом состоянии, все видишь через темные очки, которые не только затемняют, но и искажают видимое. Об этом очень опасно писать, потому что зародыши такого состояния все еще гнездятся в твоей нервной системе и в любой момент могут ожить, если о них думать.

Мне придется рискнуть и писать сегодня утром, несмотря на то, что я нахожусь в депрессии из-за состояния одного из моих старейших и ближайших друзей, профессора Оливера Эванса, вернувшегося в свой родной город, в Нью-Йорк, пациентом клиники Окснера с симптомами рецидивов болезни. (Несколько лет назад у него удалили злокачественную опухоль головного мозга; после этого его подвергали кобальтовой терапии. За несколько месяцев, как казалось, он почти полностью излечился; приступил к преподаванию по полной программе на кафедре английской литературы в Калифорнийском университете; возродилась его писательская карьера; все шло прекрасно, пока несколько месяцев назад он не начал страдать от внезапных приступов головокружения, падений: сломал тазобедренный сустав, получил множество других травм. Теперь он полностью недвижен и опасается, что муж его близкой родственницы, которого он считает своим врагом, упечет его в государственную психлечебницу.)

Сразу после смерти Фрэнка я улетел обратно в Ки-Уэст, куда несколько месяцев назад отправил и поэта Ангела. Но сейчас Ангел был не в состоянии мне помочь, как и любой другой человек. Вероятно, мне лучше было бы сразу лечь в больницу — добровольно или нет. Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса. Удивительно — это слишком удобный термин, это эвфемизм. Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты — носитель ужасной заразы. По крайней мере, так кажется.

Полное расстройство моего здоровья в шестидесятые годы — в мой «каменный век» — напоминает мне замедленную съемку здания, взрываемого динамитом: все растягивается во времени, но от этого не становится легче.

В Ки-Уэсте мои отношения с Ангелом восстановились. Но даже ангелы страдают человеческими слабостями и склонностью к дезертирству, такова жизнь.

Ангел дезертировал — эмоционально, это и так понятно — к молодому человеку, в прошлом пилоту коммерческих рейсов, ныне наркоману с позывами к самоубийству, но с большим шармом и очень привлекательной внешностью.

Если когда-нибудь возникали позывы к самоубийству при моем собственном коктейле из таблеток и спиртного, позывы, отличные от прогрессирующего помешательства — то исключительно на подсознательном уровне. Это глупая ремарка, я знаю. Просто я не могу быть красноречивым в таком трудном деле, как мой полный коллапс в шестидесятые годы. Я не способен дать детальный отчет, не уморив и себя, и вас — могу только привести наиболее примечательные симптомы и случаи, такие, как…

Однажды дамы из садового клуба Ки-Уэста пришли на экскурсию в мой сад, расположенный на маленьком участке на Дункан-стрит.

Брэдли и Ширли Эйрс, вдова Лемюэля Эйрса, взяли меня с собой на пляж в Саут-бич, а дам из садового клуба принимали Леонсия и Ангел.

Я не смог в тот день долго быть на пляже. Принял секонал и пошел домой, когда и в доме, и на участке еще были любопытствующие дамы.

Я вошел и начал на них орать: «Вон, вон, вон, вон!»

Они бросились во все стороны, как куры в грозу; я принял еще одну таблетку и лег спать…

(Этот случай стал легендой Ки-Уэста.)

Позднее, той же весной, я прогнал Ангела. Помню, он говорил мне: «Я думал, что нашел дом».

Ангел и вправду был хорошим мальчиком, но я чувствовал себя опустошенным.

Это событие стало началом моего падения в глазах общества на самом южном из наших островов. Сказать, что я никогда не обращал особого внимания на традиционное общество Ки-Уэста — это не сказать ничего. У меня вполне донкихотские представления о том, что я могу принадлежать ко всем обществам: и к богемному, и к элитарному, и к гетеросексуальному, и к гомосексуальному. Я знаю многих в «голубом» мире, кому подобный трюк удается с видимой легкостью; но все же для этого требуется немалая доля лицемерия, даже теперь, когда западное общество позволяет себе отбросить свои предубеждения. У меня такое чувство, что эти «табу» просто ушли в подполье.