Мемуары

Первая ночь дома; Рождество 1969 года.

Мы с мамой сидим внизу у телевизора, смотрим мою «Римскую весну миссис Стоун».Мама не замолкает ни на минуту, она болтает в течение всею фильма, несмотря на мои непрерывные мольбы дать мне послушать диалоги.

Расстроенный всем этим, я сидел и просто смотрел на грациозный и трагический стиль Вивьен Ли. Мне этот фильм кажется поэмой. Он стал последней важной работой и мисс Ли, и режиссера Хосе Куинтеро — человека столь же дорогого моему сердцу, как и мисс Ли.

В последние месяцы жизни Фрэнки Вивьен устроила прием, на который пригласила и Фрэнки.

Это был его последний выход в свет.

Вивьен весь прием построила вокруг него, сделав это стой интуитивной симпатией, что всегда будет питать мою любовь к ней. Она делала добро, даже не замечая сама…

Знакомая с сумасшествием, она знала, что такое быть на полшага от смерти.

Она сама была близка к смерти, хотя еще не сознавала этого…

В мой первый вечер дома, после просмотра фильма, я спросил маму, не приготовит ли она мне чашечку какао. Она бесконечно долго искала какао на кухне, а потом сказала: «Сьюзи утащила его домой».

Сьюзи была ее служанкой в течение полжизни. Позднее мама нашла какао в кухонном шкафчике.

Бедная Сьюзи, бедная миссис Эдвина!

Когда Сьюзи приходила вечером домой, мама ослабляла четыре запора на передней двери, боязливо выглядывала, потом захлопывала дверь и кричала Сьюзи: «Сьюзи, тебе нельзя уходить. За утлом на остановке автобуса стоят черные».

Однажды Сьюзи не выдержала, засмеялась и сказала: «Миссис Уильямс, ни один из них не чернее меня».

А теперь миссис Эдвина обвиняет Дейкина в том, что у него наверху «молодая чернокожая леди», из-за которой она вынуждена оставаться на первом этаже…

Увеличенная фотография из паспорта Фрэнки смотрит на меня со стола; она мешает мне; я кладу ее лицом вниз на рукопись моего стихотворения «Старики сходят с ума по ночам».

Быть в моем возрасте чувствительным романтиком — предельно некрасиво, оскорбительно, унизительно и мешает спать.

Утром — точнее, около полудня — я узнал, что Майкл Йорк прочел последнюю версию «Крика»и дал устное согласие играть в этой пьесе. Существуют какие-то трудности в вопросе оплаты — но мой агент Билли Барнс считает, что он и Меррик справятся с этим.

Однажды я ужинал у Джо Аллена с мудрой и прелестной актрисой — Рут Форд, которая, кажется, с рождения обладала большей мудростью, чем я сумел накопить к концу жизни. Я начал говорить о моем одиночестве, о нужде в компаньоне.

— Так найми себе компаньона, — посоветовала она, — только не позволяй ему ложиться с тобой в постель. Для этого ты всегда сможешь подобрать кого-нибудь на улице.

— Ты не поняла. Нет ничего более пустого, более обременительного, чем «снимать» кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей — слава Богу, если не триппер — и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву.

На это она ничего не ответила; ее прекрасное лицо осталось загадочным и серьезным.

— Так каков будет ответ? — не выдержал я.

Выражение благородного южного лица не изменилось.

Многие люди не понимают, почему я счел необходимым летом 1971 года разорвать мои профессиональные отношения с Одри Вуд.

Этот разрыв следует отнести, я думаю, на счет паранойи, черной неблагодарности и общего разрушения во мне моральной ткани. Думаю, я обязан со всей честностью, какую допускают мои познания, рассказать мое видение этой истории.

Это правда — Одри Вуд представляла мои интересы с 1939 года по 1971, но «представление» как-то само собой износилось, особенно в последние десять лет этого исключительно долгого срока.

Может быть, по причине ухудшившегося здоровья ее мужа, или из-за моего собственного чуждого ей стиля жизни, со всеми этими таблетками, выпивками, «неболитовскими» уколами, но Одри стала — или мне казалось, что стала — отдаляться от моих все более отчаянных обстоятельств в шестидесятые годы.

После смерти Фрэнка мне никто не мог помочь выйти из почта клинической депрессии, в которую я погрузился.

Мне кажется, что только Мария делала реальные попытки лично позаботься обо мне — в чем я ужасно нуждался в то время.

Разрыв с Одри произошел во время одной из моих истерических «сумасшедших сцен» перед премьерой новой пьесы. Произошло это, мне стыдно сказать, в присутствии нескольких свидетелей, собравшихся в грим-уборной Дональда Мэддена после одного из прогонов первой редакции «Крика»в театре «Айвенго» в Чикаго в 1971 году.

Я очень долго работал над «Криком»,он особенно близок смыслу моего существования — что бы под этим ни понимать. Первые прогоны посещали в основном молодые люди, исключительно сердечно реагировавшие на спектакль, блестяще сыгранный Дональдом Мэдденом и Эйлин Херли. Но мне показалось, что Одри в тот вечер реагировала на пьесу и ее прием недостаточно тепло. Если бы Одри не была так близка мне и так важна для меня, то я бы вообще не обратил на это внимания.

Второй прогон был наполовину скуплен обществом театралов, которое называется что-то вроде «Сестры Сары Сиддон». Это, в основном, матроны со слишком строгими и несовременными вкусами для восприятия такого театрального события, как «Крик». Прием в тот вечер был очень холодным. И тут — я могу обманываться из-за своих растущих страхов мне показалось, что Одри куда больше устраивал прием сестер Сары Сиддон, чем энтузиазм молодой публики накануне.

В грим-уборной Дональда Мэддена на меня нашло, Я посмотрел на Одри и сказал ей: «Вам, конечно, понравилась реакция сегодняшней публики. Вы хотите моей смерти уже десять лет. Но я не собираюсь умирать».

Я не кричал на нее, я говорил со спокойной жестокостью, но с моей стороны говорить так было ужасно, хотя Одри из долгого опыта и знала взвинченное состояние моих нервов накануне официальной премьеры пьесы, глубоко затрагивающей мои чувства.

Со своим обычным достоинством она не ответила на мой взрыв в грим-уборной Мэддена. Но она не осталась в Чикаго на премьеру. Она улетела в Нью-Йорк.

Вокруг всего этого наросло множество самых диких историй. Говорили даже, что я «избил ее». Я протестую! Я ни разу жизни не ударил женщину. (Говорили также, что я запирал Марию в моей спальне в отеле «Амбасадор» в восточном Чикаго и угрожал выпрыгнуть из окна, если она попытается сбежать!)

Ни одна из этих историй — стоит ли говорить? — не несет в себе ни грамма правды. Один гротескный юмор. Однако, то, что я сделал, и то, как я это сделал, чрезвычайно мало укрепило мою репутацию как надежного и разумного человека.

Я искренне сомневаюсь, что хотя бы раз в жизни вообще хотел обидеть кого-нибудь, но невозможно прожить жизнь, не причинив никому обид — и скорее всего это случается с человеком, который тебе наиболее близок.

Мне Одри очень была близка, и осталась такой, я уверен, хотя степень этой близости естественным образом снизилась за десятилетие ее пренебрежения.