Мене, текел, фарес

Мы шли по черному вымершему поселку. Вдалеке шумел лес, направо, за вереницей глухих сараев, открывалось поле.

— А в больницу не хочет, — отец Борис тяжко вздохнул. — «Не пойду, говорит, и все! Мне Матерь Божия не велит». А я без ее согласия теперь уложить ее туда не могу. Потому как если она не социально опасная, ни один врач ее туда не возьмет. Так и мыкаюсь. А вы говорите — католичество, Медон, соединение Церквей... Нет, сейчас это невозможно, и никто к этому не готов. Да и какой смысл? Ну, предположим, соединятся десять энтузиастов, которые здесь, и десять активистов, которые там. Так это вызовет новый раскол... Потому что как-то так получается, что эти активисты с энтузиастами всеобщего единения больно уж непримиримы к собственным ортодоксам, прямо до ненависти, до открытой войны...

Он остановился и перевел дух.

— Но самое главное, молодежь, запомните, это очень важно, это я вам говорю, а я много чего знаю, Россия всегда была полигоном для столкновения католических и масонских интересов. И масоны побеждали всегда! Почитайте историю — чуть где обосновывались у нас братья-иезуиты, там тут же начинали интриговать масоны, чтобы их изгнать. И всегда у них получалось!

Он поднял воротник, и мы повернули к полю.

— Поэтому масоны постарались сделать так, чтобы мы видели католичество в их интерпретации. Да, говоря современным языком, когда-то они вели против иезуитов очень искусную информационную войну. А потом...

И тут мы ее нашли — она стояла, вжавшись в забор, словно надеясь слиться с ним. Отец Борис бросился к ней, закричал: «Люба! Люба! Пойдем!» Вдруг что-то понял, вытащил вату из ее ушей. Кивнул ей на меня:

— Вот, католичеством интересуется. Спрашивает, можно ли Церкви соединить.

Она стеснительно заулыбалась, захихикала, сказала заплетающимся, может быть, от холода, языком:

— Католики там пишут нолики.

Засмеялась и я. Скорее всего, это был подхалимский смех. Я ужасно замерзла. И мне хотелось, чтобы она наконец вернулась домой.

— А католички поют, как птички, — все так же, вжимаясь в забор, сказала она, явно приободренная моим смехом.

— Пойдем, Люба, пойдем, — уже с некоторым раздражением сказал отец Борис.

Она закрыла лицо руками, словно стесняясь. Потом отняла от него ладони:

— А можно еще — воруют спички.

— Так ты хозяйка или нет? Видишь, у нас гостья. А ты чем угощать ее собираешься? — пошел он на хитрость.

Тогда она медленно двинулась, опираясь на его руку:

— А можно еще — яички.

— Можно, — обрадовался он. — Хотите яичницу?

— Да нет же, нет, — захныкала она, как капризный ребенок, вновь хватаясь за забор, — Разве вы — католичка?

— Нет, — смутилась я.

— Ну вот, я и говорю, — она укоризненно ударила его по руке, — а лишь католички едят яички!

— Вы что — не можете ей подыграть? — уже с явным раздражением сказал несчастный латинофил.

Честно говоря, я продрогла уже до костей, к тому же я действительно была голодная, и яичница, так бездарно уплывшая у меня из-под носа, ужасно раздразнила меня, да и весь этот Медон мне уже надоел. Поэтому я спросила ее, кивнув отцу Борису:

— Ну а вы — что же, католичка?

— Что вы, — ужаснулась она. — Я их терпеть не могу.

— Она не любит католиков, — подтвердил отец Борис.

— Да? — спросила я и постаралась, чтобы зазвучало шутливо. — А я-то думала, что только у католички в ушах затычки...

— Нет, — решительно и серьезно ответила она. — Вовсе не только у них. У православных тоже. А впрочем, надо посмотреть в житиях.

Вот и хорошо. Пусть посмотрит. Если там что-нибудь об этом есть, я бы тоже заткнула себе уши, — думала я, вернувшись домой и поедая яичницу из четырех яиц. Эх, пережить бы все это молчком, с выразительным пальцем поперек губ, пробежать тишком, на цыпочках, крадучись, прижимая острые локти к бедрам, опустив голову, потупив взор. А сама на следующее же утро купила телефон с автоответчиком: «Извините. Меня сейчас нет дома. Оставьте ваше сообщение после гудка...» На самом деле, это только кажется, что он тебя от чего-то (или от кого-то) спасает. Совсем даже наоборот. Первым делом заслышался сладковатый голосок Зои Олеговны:

— Я — по благословению отца Петра. Он не против, если вы сегодня поприсутствуете на его переговорах с иеромонахом Филиппом.

Позвонил Филипп:

— Эй, отзовись! У меня к тебе дело.

Позвонил Векселев, сквозь треск можно было разобрать:

— ...часов.

На следующий день — опять Филипп:

— Ты куда пропала? Если ты в Москве, зайди.

Еще через день раздался незнакомый голос:

— Мы не знаем номер вашей квартиры. Спуститесь, пожалуйста, к подъезду в шесть часов.

Я не стала спускаться, вот еще! На следующий день — откуда они узнали мой адрес? — Сундуковы позвонили мне в дверь, сунули в руки видеокассету.

— И сами посмотрите, и игумену Ерму отвезите. Стоящий фильм, — сказал Сундуков.

— Релевантный. Вот, — строго добавила Сундукова.

Я подумала:

— Да ну! Небось какие-нибудь просветительские лекции...

Потом, ближе к ночи, все же поставила.

И вот на экране — отец Петр Лаврищев — крупный план:

— Неужели вы не понимаете, что все — за нас. Прогрессивная общественность с ее мнением, московская интеллигенция, Запад, вы вообще прессу читаете? Оставьте эту затею, она вам не по плечу.

Далее — Филипп — в полупрофиль:

— Я — монах. Я выполняю указ Патриарха. Он поручил мне возродить здесь монастырь, и я это сделаю, как бы вы мне ни мешали со своей общественностью...

По всей видимости, снимал это Урфин Джюс. То и дело слышится его закадровый голос:

— Вы хотите уже оскорбить все общество!

Хорошо виден главный редактор Грушин, он произносит патетически:

— Вы мне напоминаете героя «Бесов» Петра Верховенского!

Возле него — в рядок — Сундуковы:

— Мы вам обещаем так испортить репутацию, что само священноначалие предпочтет избавиться от вас, отправить куда-нибудь с глаз долой — на Камчатку или в Воркуту — просвещать население.

Гриша стоит, набычившись, выпячивая лоб и сжимая кулаки:

— Вы уже так себя позиционировали, что я с удовольствием бы набил вам морду! — заикается он.

Но там никого не видно, кто сопровождает отца Филиппа. То есть он абсолютно один. Один как перст. Он и они...

Они окружили его, порой говорили одновременно.

Зоя Олеговна:

— Да ты хоть веруешь-то в Бога, а?

Грушин:

— Батюшка, вы веруете?

Гриша:

— Да он — Иуда, он Христа за один сребреник продаст!

Опять Грушин:

— Нет, вы мне даже не Верховенского — вы мне Смердякова напомнили, господин лже-наместник!

Опять Зоя Олеговна:

— Небось самому стыдно, ишь, голову опустил. Скажи — стыдно тебе, стыдно?

Урфин Джюс:

— Мы обо всем будем докладывать священноначалию. У нас — гласность. Вы за все ответите — и за казаков, и за безобразия в храме, и за бесчинства ваших прихожан.