Меншиков

— Я тоже так думаю, — улыбнулся Данилыч. — Да так, Петр Андреевич, и должно оно быть. И должно! — подчеркнул.

23

— Комиссия раскопала по Военной коллегии та-акие дела! — рассказывал Павел Иванович Ягужинский Андрею Ивановичу Остерману.

— Я слышал об этом, — мягко улыбался Андрей Иванович. — А потом… Об этом же в свое время еще Шафиров в сенате «шумел».

Остерман сумел сохранить хорошие отношения со всеми; этот мягкий, обходительный, всем улыбающийся человек тщательно скрывал под своей беспритязательной внешностью величайшее честолюбие. Он «вне лагерей», ровен со всеми, серьезен, глубоко задумывается по малейшему поводу. Когда Андрей Иванович что-либо рассказывал, были в его повествовании шутки, недомолвки, отступления, были и живость, задумчивость — всего в меру.

В мужском обществе Андрей Иванович умел помолчать. Полагал: «Кто крикливее в пустяках, тот безгласнее в деле. Пустой сосуд звонче полного». А если говорил, то строго размеренно, ровно, смягчая «некую сухость» неизменно приятной улыбкой. В дамском обществе его речи отличались некоторой таинственностью, а вообще преобладала в них этакая тонкая давнишняя грусть. «Словом, — говорили про него, — приятнейший человек и… золотая головушка!»

Ягужинский по его характеру «нож острый» было «кланяться», от кого-либо зависеть. Сообразуясь с таким характером, Петр и назначил этого, вообще говоря, даровитого человека генерал-прокурором.

Остерман — сын вестфальского пастора; про Ягужинского говорили, что он когда-то в Литве пас свиней. «Оба они, — полагали Голицыны — Долгорукие, — выскочки, а генерал-прокурор просто быдло!..»

Внешне перед Меншиковым и Ягужинский и Остерман преклонялись, но внутренне его ненавидели: Ягужинский — за то, что вынужден был все же зависеть от «правой руки государя» — Данилыча, а Остерман… Вот за что ненавидел Меншикова Остерман, он и сам бы, пожалуй, ответил не сразу. Играли здесь роль и обида, проистекавшая из необходимости повседневно выслушивать приказания, выполнять наказы и отдельные поручения «грубияна», а уязвленное честолюбие, и досада, что он, считавший себя отнюдь не ниже Данилыча по способностям и уму, до сих пор вот не может подняться до желаемой высоты… Но больше всего было здесь зависти. Чувство это, самое сильное из знакомых ему, он все время старался поглубже запрятать в себе, чтобы оно не причинило вреда самому же хозяину.

Скрывал Остерман свою ненависть тонко. Только ему самому, настороженно требовательному к себе, казалось порой, что он «переигрывает», что слишком уж холодна его вежливость, слишком ровна спокойная речь и слишком медоточиво-любезен тон обращения. Но окружающим все это казалось естественным в нем, потому что другим его не знали в России.

— Ну, и что же вскрыла комиссия? — сдержанно спросил Остерман, видимо, только для того, чтобы поддержать разговор.

— Оказалось-то? — живо переспросил Ягужинский с неприятной улыбкой. — Чистый грабеж!..

— Ну, уж и «грабеж», Павел Иванович?

— А как ты, Андрей Иванович, это сочтешь? — Ягужинский опустился в кресло и, хмурясь, небрежным тоном начал «выкладывать»: — Военная коллегия полного окладу никогда не издерживала, потому что армия никогда, как тебе известно, Андрей Иванович, в комплекте не живет. Это — раз! — загнул палец.

Остерман утвердительно кивнул головой.

— Офицеров, получающих иноземческие оклады, — продолжал Ягужинский, — ныне немного. Два!.. Большие вычеты с офицеров, отпущенных по домам, — это три!… Теперь, штрафы, жалованье, оставшееся от умерших и беглых… Всех этих лишков, — Ягужинский широко развел руками, прикрыв левый глаз, — всего это Военная коллегия в расчет не брала, а получала себе на полный комплект… Та-ак!.. Взяли тогда у них ведомость подлинного прихода и расхода, дабы знать, куда те деньги, что получены на полный комплект, употреблены… Копнули… Оно и выплыло и обозначилось все!..

Но на Андрея Ивановича вся эта «история» не произвела никакого впечатления. Однако он сделал вид, что глубоко задумался.

— Ну, это едва ли! — протянул он, будто тщательно взвесив все сказанное Ягужинским. — Не думаю, — чуть мотнул буклями парика, — чтобы Александр Данилович был так неразумен…

— Как это «так неразумен»?

— Чтобы он клал себе в карман эти деньги.

— Вот ты как думаешь… Ягужинскому стало скучно.

«Хитрит немец, — подумал он, тотчас сообразив, что рассказанный им случай и не мог вызвать у Остермана ничего иного, кроме этакой улыбочки про себя. — Боится лиса: а вдруг дойдет этот разговор до Данилыча!.. Хотя и впрямь… Что ему от того? Мы такими вот разговорами хоть душу отводим, а он… Не-ет, этот немец каждый свой шаг загодя вымеряет: „А какая мне от этого будет польза? Вред может быть, а польза вряд ли получится“».

Разговор становился натянутым. «Неужто у него все в жизни так по полкам разложено?» — думал Павел Иванович, наблюдая, как прямо, учтиво сидит за столом Остерман, положив ладони на крышку.

Хотя… доводилось слышать, что даже безусловные сторонники сильных мира сего — те, что, лицемеря во всем в ожидании дорогостоящих наслаждений и тепленьких мест, всегда и за все хвалят власти, искусно находя у высоких чиновников и благие намерения, и умеренность, и здравомыслие, и даже таланты — доводилось слышать ему, Ягужинскому, что даже такие весьма осторожные люди, отзываясь об Остермане как о человеке очень благоразумном, добром, покладистом, имеющем к тому же твердый и тонкий ум, которого ничем не ослепишь, тем не менее отмечали, что иногда Андрей Иванович в течение довольно длительного времени как бы забывает пользоваться своим тонким умом. С чего бы, казалось?

Помолчав, Ягужинский глянул немцу в лицо и, раздражаясь, сказал:

— И что ты, Андрей Иванович, все дома сидишь? Человек ты еще молодой! Так же можно плесенью обрасти!..

— То есть, как?.. — удивленно спросил Остерман, опуская руки, гладившие крышку стола.

— А так! — резко сказал Ягужинский и, хлопнув в ладоши, дробно застучал каблуками о пол. — Красно лето два раза в году не живет. Раз живем, Андрей Иванович!.. Едем к Апраксину?

— Ну, это другое дело, — сказал Остерман, — а то я сперва не совсем понял, о чем идет речь.

А Петр тем временем, невзирая на все усиливающееся недомогание, продолжал неусыпно заниматься своими многочисленными делами. Генин завалил его настоятельнейшими просьбами «понудить Берг-Коллегию, чтобы она наискорее штейгеров прислала, для сыску и копания руд».

Петр размышлял:

«Тронулось дело… На что сидни Строгановы, и те нонче, тоже поняв, что до этого жили они, как Танталус, возле самого золота, а добыть его не могли, — запросили людей, знающих толк в горном деле. Знающих!.. А откуда их взять? Готовыми они не родятся…»

Не раз собирал Петр заводчиков — Строгановых, Демидовых, Одоевских, Нарыковых и других. Советовался с ними и понуждал их настойчиво, всячески: надобно растить своих людей, искусных в горном деле да заводском.

Говорил:

— Отправляйте в Олонец своих людей, потолковей которые. Их там живо научат… Генин пишет, что и плотники-то у вас пачкуны, не то, что олонецкие… А что одна Берг-Коллегия сделает? Разве на всех на вас мастеров напасешься?.. Вот я и говорю: надобно вам готовить своих…

— Надобно! — соглашались заводчики.

— Поставлено заводов при мне сотни — без лишку. А из них близко сотни казенных, — обращался к заводчикам Петр. — И еще от казны заведем — гонтовый завод да зеркальный. Пергаментный нужно бы поставить еще да полотняный… Только вот… не знаю, как будет с деньгами… Генин мне пишет, что Екатеринбургские заводы и все фабрики в действии, что выплавлено уже полторы тысячи пудов чистой меди. И медной руды уже добыто на год вперед. «Чаю, — пишет, — в малых летах тот убыток, во что заводы стали, весь заплатится, а потом немалая прибыль пойдет». И не мудрено! Где такая богатая руда есть еще, как у нас? — строго спрашивал он фабрикантов-заводчиков, — Ведь на Алапаевских заводах половина железа из руды выходит! В других странах, ежели пятая доля выходит, и то великая радость!.. А вы морщитесь, — обращался он к Обухову, Одоевскому. — Чего тянете с постройкой новых железных заводов? Или мошна отощала?