Меншиков

Меншиков в силе, и поэтому в доме его толпятся придворные.

Лето выдалось погожее, сухое и жаркое, но дворец Александра Даниловича в Ораниенбауме был чудно построен: на дворе палил зной — в доме было прохладно, сумеречно, то ли оттого, что дворец был окружен густым садом, то ли потому, что верхние стекла в нем были особенные — цветные, граненые. В комнатах множество различных цветов, но пахло везде липовым цветом, который лежал на всех окнах; любил Александр Данилович этот запах, часто перебирал сухие пучки, подносил их к лицу, жадно вдыхал аромат, прикрывая глаза.

Вечерами в залах, гостиных, диванных горели толстые свечи; гости ели, пили, играли в шахматы, шашки, курили, собирались в кружки, и начинались бесконечные разговоры. Говорили громко, перебивая друг друга, размахивая руками, густо хохотали. Хозяин был важен, но приветлив и добр: подходил в сопровождении двух лакеев к группам гостей, угощал или выдержанным вином или старинными настойками на калгане, цап-царапели, на «братских травах», «от сорока недугов, — смеялся, — ее же и монаси приемлют», — потчевал мудреными заедками, сластями восточными, редкими фруктами.

Молодежь почти все время проводила в саду: там играли в мячи, в горелки, катали шары, обручи, танцевали на особых площадках, катались на лодках. Княжна Мария Александровна, высокая, стройная, голубоглазая, с чудными русыми косами, нежным цветом лица, горячим румянцем застенчивости, была в центре внимания. Отец с матерью глаз не сводили со своей «государыни нареченной», а молодые люди один перед другим, наперебой старались предупредить малейшее желание, прихоть этого хрупкого, избалованного существа.

Но ближе всех к Марии Александровне старался держаться князь Федор Васильевич Долгорукий, сын Василия Лукича, застенчивый молодой человек, безнадежно влюбленный в княжну.

Князь Федор был приятен Марии. Она знала, что никогда не решится он признаться ей в своем чувстве, — ее отец сразу бы прогнал его, запретил показываться на глаза, — но она почему-то думала об этом. Потому ли, что к своему мальчику-жениху она не питала никакого теплого чувства и в мимолетных грезах, что так тонко прядутся в девичьих сновидениях, перед ней уже не раз возникал образ желанного похитителя?..

Федор Васильевич был строен, легок, красив мягкой русской мужской красотой, но очень-очень застенчив. На мужественного, отважного похитителя он нисколько не было похож. Но ведь и мысль о смельчаке похитителе приходила в голову Марии Александровне только потому, что была неосуществима, так как никакой, даже самый сказочно отчаянный похититель не мог никогда к ней прийти.

Очень приятна была Марии покорная любовь, что так мягко светилась во всем существе князя Федора, но и грустно-грустно ей становилось порой в его обществе, потому что как-то яснее доходило тогда, на какую великую жертву она невольно пошла, согласившись отдать свою руку и сердце нелюбимому человеку…

Иногда она пыталась заговаривать с Федором Васильевичем, сидя с ним с глазу на глаз о цветах, птичках, о том, «кто что любит». Он глубоко задумывался, а потом робко шептал:

— Все, что и вы, Мария Александровна, все, все люблю! — и спешил, спешил достать из кармана платок, чтобы прикрыть им пылающее лицо.

Остальные молодые люди держались развязно и казались пустыми и страшными — с того самого дня, когда Мария Александровна случайно узнала от своих подруг о ночных похождениях сиятельных пьяниц во главе с молодым государем.

Молодежь веселилась, пожилые отдыхали. Меншиков был спокоен, он по-прежнему глубоко доверял Остерману, считая его искуснейшим воспитателем, в дела которого вмешиваться, пожалуй, не следует… Андрей же Иванович не забывал в каждом письме уверять Александра Даниловича в своей искренней преданности, равно как и в неизменном расположении императора, а Петр, уже наученный своими любимцами скрывать чувства и замыслы, в свою очередь соглашался приписывать «его светлости, и светлейшей княгине, и невесте, и своячине, и тетке, и шурину поклоны любительны».

Только 26 августа, в день именин великой княжны Натальи, на большом приеме, устроенном по этому поводу во дворце, Меншиков начинает замечать, что творится что-то неладное. Петр не обращает на свою невесту никакого внимания. Не замечает он и учтивого поклона Александра Даниловича, повертывается к нему спиной и, махнув рукой в его сторону, что-то говорит, обращаясь к придворным.

Меншикову немедля доносят — государь изволил сказать: «Смотрите, разве я не начинаю его вразумлять?»

«Значит, врал немец!» — догадывается Данилыч, имея в виду донесения Остермана, обнадеживающие насчет чувств императора.

А когда Александру Даниловичу доложили, в ответ на его сетования, что император сух со своей нареченной, когда ему передали слова Петра: «Разве не довольно, что я люблю ее в сердце; ласки излишни; что касается до свадьбы, то я не намерен жениться ранее двадцати пяти лет», — когда Меншикову передали эти слова, у него и вовсе открылись глаза. Он понял: кто-то деятельно и довольно открыто восстанавливает императора против него.

Но и после такого открытия, убаюканный лестью придворных, по-прежнему раболепствующих перед ним, он не представляет всей опасности, которая ему угрожает, крепко надеясь не сегодня-завтра безусловно вернуть утраченную милость молодого царя.

Придворные видят, что борьба разгорается, но чем дело кончится — кто его знает…

В Ораниенбауме 3 сентября назначено освящение новой церкви, на это торжество приглашен и император. Но враги Меншикова опасаются, как бы между ним и императором не произошло примирения, и в последнюю минуту уговаривают Петра не ехать на торжество под предлогом нездоровья. На освящение съехались сенаторы, президенты коллегий, генералы и многие штаб-офицеры. Освящение, при громе пушек, совершил Феофан Прокопович. Торжество было большое, пышно обставленное.

И вот Меншиков, как после возмущались придворные, позволил себе во время этой церемонии неслышанную «смелость и дерзновение — сел на приготовленном для императора месте, сделанном наподобие трона». О таком дерзновении, конечно, не преминули обстоятельно, с приличными добавлениями, донести императору. Развязка приблизилась.

На другой день генерал-лейтенант Алексей Волков, сообщив Меншикову свои опасения, посоветовал ему немедленно направиться в Петергоф, увидеться там с императором, объясниться, предупредить надвигающуюся грозу. Меншиков с ним согласился, но утром он уехать не мог: остались обедать гости — князь Голицын, Сенявин, Дмитриев-Мамонов, Чернышев, Шаховский, Нарышкин; зато после обеда, не отдыхая, Александр Данилович поспешил в Петергоф, захватив с собой все семейство…