Меншиков

— Добро, добро! — гремел. — Мин херц!.. Наконец-то! А у меня здесь такие дела!..

Меншиков щурил глаза, отирая щеки, из-под салфетки выжидающе косился на государя.

«Дела? Это про что же он? — думал–прикидывал. — А добрый, смеется… Впрямь соскучился, видно». — И голубые глаза Александра Даниловича заметно повеселели.

— Кое-что видел, мин херр, когда ехал сюда, — глухо вымолвил он. — Н–да–а, тут такое творится!..

— Ага! — воскликнул Петр с выражением радостного довольства и, подмигивая, горячо заговорил: — То ли еще будет, мин брудор!.. Этот, — махнул рукой на окно, — Лосий, то бишь Васильевский, остров думаю прорезать каналами, наподобие Амстердама. Прикинули мы тут, посчитали, ан выходит — каналов-то ни много ни мало, — поднял вверх палец, — двести пятьдесят девять верст!.. Как глядишь на это, мин херц? — И, не дав Меншикову ответить, продолжал торопливо, глотая окончания слов: — Вынутой из каналов землей остров возвысим, берега больварками укрепим… Уже готовы почти все просеки, где быть главным каналам: большому, среднему, малому…

Меншиков рывком поднялся, сдергивая с груди покрывало, твердо, с расстановкой сказал:

— Да ведь знаешь, мин херр, сладок мед, да не по две ложки в рот. Две с половиной сотни верст каналов одних!.. Эт-то нужно бы посмотреть… Так, не глядя, советовать…

— Чего «не глядя»? — удивленно и царственно–строго сказал Петр своим бархатным басом. — Сейчас и посмотрим.

Меншиков, чувствуя сладкое нытье в груди, тоску в предплечьях, нервно тер руки:

— Я готов, государь!

И… пошло, закипело…

В стужу, в метель, в слякоть и грязь, от холодных утренних зорь, когда даже собаки так сладко тянутся и зевают, дотемна, когда ноги словно свинцом налиты, а в голове звон стоит от усталости, — дни–деньские пропадали на стройках губернатор и царь. Везде нужен был глаз — свой, хозяйский: всюду требовалось и рассказать, и показать, и крепко спросить.

Александр Данилович исхудал до того, что «нечего в гроб положить», сухо кашлял, ночами томился, потел, нотиса что держался.

Своей охотой в Петербург мало кто ехал. Заселение города шло «зело тяжко, ракоподобно», как Петр говорил. А те, кого по указу пригнали сюда, поселили, жаловались непрестанно на сумрачную, глухую жизнь на «поганом болоте», на тоску смертную, дороговизну страшенную, канючили — просились домой [32] .

32

Домой — в Москву, на «все готовое», доставляемое обжитыми, налаженными хозяйствами. Почти у каждого купца было все свое: харчи — для прокормления семьи и дворни, лес — для ремонта построек и отопления, сено, овес — для содержания служебных коней. Для этой же цели у каждого сколько-нибудь значительного служивого человека, кроме поместий в отдаленных от Москвы краях, бывали и усадьбы возле Москвы. Московские служивые люди издавна получали из своих подмосковных хозяйств «все готовое». И духовные устраивали в Москве свои подворья, снабжаемые «всем готовым» из подмосковных монастырских владений.

— И слушать не хочу, не пущу! — сердито решал Петр о таких. — Я — пусть зарубят себе на носу — к этому глух.

Государь указал: «разного звания людям строиться в Санкт–Петербурге дворами»: царедворцам, которые в военной и гражданской службе находятся, торговцам, мастеровым, выбранным из разных городов, — всего назначил к поселению на первое время около тысячи человек. Но указ о высылке на жительство в Петербург людей торговых, работных, мастеровых и ремесленных в точности, как надо, не выполнялся: губернские ярыжки [33] старались сбыть с рук людей старых, нищих, одиноких, больных.

33

Ярыжка — то же, что ярыга, низший полицейский служитель.

— Шлют черт–те кого! — ругался Меншиков, с кислой гримасой осматривая партии прибывающих. — Да и из этого добра любая половина бежит!..

Отправляемые артели велено было обязывать круговой порукой за беглецов, а губернским начальникам еще раз было крепко наказано: отправлять в Петербург кого следует, по указу, под опасением жестокого наказания.

Березовый остров заселился ранее других частей города. Здесь уже были построены казенные дома для государевых канцелярий, а также для служилых людей, типография, гостиный двор, десять церквей, в том числе одна лютеранская. Появились улицы: Дворянская, Посадская, Монетная, Пушкарская, Ружейная.

Нужно было спешить добираться до набережных: у самой Невы, как бородавки, расселись серые рыбачьи избушки, у устья Охты, возле чахлого лесишка, раскинувшегося вперемежку с кустарником и перелогом, мозолили глаза развалины шведских редутов и больварков…

— Непорядок! Снести! — командовал генерал–губернатор. — Люблю чистоту, — в сотый раз внушал он своим подначальным. — Обожаю все новое, прочное. А тут, — обводил берег Невы тяжелым, злым взглядом, — этакая мерзость — и… на самом виду!

Окрестности города заселялись переведенцами из внутренних губерний. Целыми слободами водворялись гвардейские полки.

Лучшее пригородное место — берег от Ораниенбаума до Петергофа — застраивалось дачами царедворцев и штаб–офицеров.

Осушались болота: топкие берега речек, протоков, бесчисленных каналов, ручьев устилались дерном, крепились сваями, хворостом, частоколами. Укрепление берегов возложено было на домохозяев, которые селились окрест.

Сухопутные сообщения были куда хуже водных: лишь немногие улицы были вымощены камнем, большинство их было выложено жердями, фашинником, бревнами. Поэтому больше сообщались водой. Близ Летнего дворца, у Фонтанки, государь учредил «партикулярную верфь», где горожане могли строить суда для себя. Вельможи и служилые люди — те должны были в дни празднеств являться ко двору не иначе как в шлюпках или в закрытых гондолах; всякий зажиточный домовладелец обязан был иметь свою шлюпку в составе Невской флотилии.

— Остроумно, — замечал Витворт, английский резидент в Петербурге, человек уже пожилой, высокий, худой, всегда гладко выбритый, с серыми, необыкновенно живыми глазами, обращаясь к своему коллеге голландцу Деби, маленькому юркому толстяку с сизым носом и каким-то сладостным личиком. — Очень остроумно придумано. Но, между нами, способ не очень-то…

— Не спорю, — всколыхивался Деби. — Но плавает здесь все же очень, я бы даже сказал — слишком много народу… Нас устраивала «сухопутная» жизнь старой русской столицы. Понятно… Покой — это было прекрасно, но здесь с. ним, как видите, расстаются…

Ревниво следя за ростом нового города–порта, представители морских держав толковали о том, что их больше всего задевало.

В самом деле, в праздники после обеда всюду в России, как издревле положено, люди отходят «на боковую». Ан в Петербурге не так.

Здесь в праздники после обеда гремят выстрелы с крепости, и это — уже известно всем петербуржцам, — сигнал Невской флотилии выходить на праздничные маневры.

Волей–неволей почтенные горожане прерывают тогда свой послеобеденный отдых.

А на Неве уже суета и движение; в разных местах отваливают от берегов шлюпки; все плывут, торопко веслами машут, съезжаются в одно место — к «Австерии четырех фрегатов», что неподалеку от Троицкой церкви.

Было раз: шлюпка Меншикова села на «банку». Пришлось попыхтеть…

Когда об этом происшествии он рассказал своей Дашеньке, та глубоко вздохнула:

— А тебе обязательно нужно было влезть как раз в эту самую шлюпку… Все не как у людей!

«Вот у человека понятие! Не то что у Катеньки… Та и в шлюпке сидит рядом с мужем!» — привычно возмущался Данилыч.

Когда все сплывутся, от пристани Летнего сада отделяется еще одна такая же шлюпка, на ее мачте вымпел адмирала Невского флота, за рулем — государь, рядом с ним — государыня; грохочут салюты с Петропавловской крепости, музыканты оглашают окрестности звуками волторн и литавр. Адмирал выкидывает сигнал, другой, третий, — по его команде вся флотилия выстраивается в одну линию, свертывается в плотную колонну, поднимает паруса, плывет на веслах, делает повороты на месте, лавирует, выходит на взморье… Проманеврировав так часа три–четыре, флотилия подчаливает к пристани Летнего дворца, где для владельцев лодок к этому времени уже приготовлен незатейливый, но обильный ужин с приличным количеством пива.