Меншиков

«Такие речи, — с горькой улыбкой вспоминал Пётр Андреевич этот случай, — хочешь не хочешь, навек врежутся в память! Вот и ныне, — размышлял он, — может показаться, что государь стал только весёлым гостем, ан… чувствуешь себя подобно путнику, услаждающему душу прелестными видами с вершины Везувия, в ежеминутном ожидании пепла и лавы…

Один Меншиков с ним словно с братом родным, — не боится; очень почтителен стал, но… и только. Знает, чем взять. И… берёт. Заводы, каналы, Санкт-Петербург… Когда неутомимый Данилыч докладывает государю о том, что он наворошил везде там своей железной рукой, — надо видеть, какая же мягкая улыбка озаряет суровое лицо императора, какой освещается оно добротой, детской радостью!..

Один „Парадиз на болоте“, — кряхтит Пётр Андреевич, — государево детище… чего стоит. Хоть оно пока что и криво, а матери родной всё мило. То-то и есть!..»

— Теперь, после завоевания балтийских берегов, — говорил Пётр, обращаясь к гостям генерал-адмирала, — вся торговля Европы с Азией должна направиться через Россию, роняя на пути своём золото, в котором у нас нужда по сих пор, — провёл ребром ладони по горлу. — Всё сие послужит к расцвету Отечества нашего!

— Плавание вокруг Мыса бурь, [93] — продолжал государь, — зело опасно, в Индийском море пираты гуляют. Азиатская торговля повинна избрать путь через Россию! Основанием Санкт-Петербурга и завоеванием Риги мы открыли один конец сего пути; теперь остаётся открыть другой — на восточном конце нашей империи!

93

Мыса Доброй Надежды.

Поднял бокал:

— За успешное начатие дела!..

Со вскрытием рек Пётр отправился водой — Москва-рекой, Окой, Волгой — к Каспийскому морю. В Астрахани было уже всё готово к перевозке войск до персидского берега.

Сенат остался в Москве.

Генерал-прокурор Ягужинский вскоре выехал в Петербург. Отъезжая, он оставил в сенате письменное предложение, чтобы «партикулярные ссоры и брани» непременно были оставлены до возвращения государя.

Но не тут-то было… Не успел Пётр доехать и до Коломенского, как обер-прокурор сената Скорняков-Писарев уже счёл крайне необходимым «забежать к императрице» с жалобой на Шафирова, что тот чинит ему «великие обиды»: в сенате кричит на него и называет «лживцем».

А Шафиров решил в свою очередь пожаловаться Петру:

«Тридцать два года я уже служу, двадцать пять лет лично известен Вашему Величеству и до сих пор ни от кого такой обиды и гонения не терпел, как от обер-прокурора Скорнякова-Писарева», — доносил вице-канцлер.

— Началось! — вздыхал Пётр, отодвигая бумагу. — Возьми! — обратился к Толстому. — Потом разберусь.

И Толстой, тотчас прикинув, как это всё, уподобляясь снежному кому, должно далее покатиться, завёл дело: «О партикулярных ссорах и брани в сенате в отсутствие государя».

Он не ошибся, «дело» начало пухнуть. И главным виновником этого оказался вице-канцлер Шафиров. В непродолжительном времени он дал в руки обер-прокурора крупнейший козырь: позволил себе употребить сенатское влияние для того, чтобы своему брату Михаиле выписать не положенное ему жалованье. И Скорняков-Писарев не замедлил заявить об этом в сенате.

Дело в том, что брат Шафирова Михайло в своё время «присутствовал в ревизионной коллегии». После упразднения её — учреждения вместо неё экспедиции при сенате — Михайло Шафиров шесть месяцев ходил без работы, и вот за эти-то шесть месяцев он и решил выхлопотать себе прежнее жалованье. Пользуясь отсутствием генерал-прокурора Ягужинского, сенатор Шафиров добился определения сената: «Михаиле Шафирову жалованье за шесть месяцев выдать». Таким образом, выходило, что сенатор пожертвовал казённым интересом в пользу родственника. За такие дела Пётр строго карал.

Скоро положение Шафирова ещё более ухудшилось. 31 октября в сенате слушалось дело о почте, которой он ведал, как «главный над почтамтом директор». Во время разбора дела обер-прокурор заявил:

— Господа сенат слушают и рассуждают о почтовом деле, которое лично касается до барона Шафирова, а посему он должен выйти вон, по указу ему здесь быть не надлежит.

— По твоему предложению я вон не пойду. — отвечает Шафиров. — Тебе высылать меня не пригоже.

Тогда обер-прокурор снимает со стены доску с наклеенным на неё указом и читает то место, где предписывается судьям выходить при слушании дел о их родственниках.

— Ты меня, как сенатора, вон не вышлешь! — горячится Шафиров. — Указ о выходе сродникам к тому не следует! Я почтой пожалован по его императорского величества указу, — обращается он к сенаторам, — как Виниус и его сын, о чём известно и графу Головкину и князю Меншикову. Этого дела без именного указа решить невозможно!

Головкин — давнишний враг Шафирова. Потирая руки, он заявляет:

— Такого именного указа нет. Дело это решить можно, и тебе, Пётр Павлович, выйти вон надобно.

— Да что там разговаривать долго! — говорит Скорняков-Писарев горячо. — Надобно поступить, как повелевает указ, — и конец!..

Обер-прокурор знал, что требовал. Указ об учреждении сената с ясно и чётко очерченным кругом его прав и обязанностей был выработан самим Петром. От доложенного ему проекта указа Пётр почти ничего не оставил. Четыре раза проект переписывался канцеляристами кабинета и каждый раз снова испещрялся вставками и многочисленными поправками самого Петра. Преступать любой указ, а этот тем более — значило подвергать себя жесточайшей опале. Тольке в состоянии крайней запальчивости, окончательно утеряв контроль за своими поступками и словами, Шафиров мог ринуться по такому опаснейшему пути.

Помимо незаконной выплаты жалованья своему брату, Шафиров был обвинён обер-прокурором также и в том, что «не относясь никуда, наложил сам собою на письма и все пересылки излишнюю таксу», что «в деньгах почтовых не отдавал отчёта», а посему «он всё то похищал от казны».

И было тогда «великое шумство» в сенате.

Для решения дела ждали возвращения государя.

19

Начальник олонецких заводов, генерал-поручик-от-артиллерии Генин, докладывал Александру Даниловичу:

— В олонецких местах по реке Выгу поселились отшельники, и образовалось здесь великое раскольничье пристанище. А начальником над ними теперь состоит Данила Викулин…

— Ладно, ладно! — нетерпеливо прерывал его Меншиков. — Ты, Виллим Иванович, лучше скажи: добрый ли это народ, можно ли их определить к государеву делу и что они могут работать?

— Да я их, Александр Данилович, уже определил, — докладывал Генин, — на весь повенецкий завод известь ломают.

— Добро! — соглашался Данилыч. — Пусть веруют как хотят, только бы делали дело.

— А для обороны от присыльных людей, — продолжал Генин, — держат они у себя три пушки медные, довольно пороху, пищалей, бердышей. Пашни пашут и скот держат. Поставили на братской стороне конский двор, а у сестёр — коровий. Посредине монастыря стену воздвигли, обнесли оградой весь монастырь. Мужчины живут на своей стороне, женщины — на своей, а между ними стена…

— Ну, об этом, Виллим Иванович, после, — хитровато улыбнулся Данилыч. — Знаю я эти «стены»!.. Ты о заводских делах говори!