Меншиков

Много «бегунов» работало на канале, их принимали охотно: безответные, из деревенских обнищалых, вконец оскуделых людишек, они согласны были на всё, «что хошь с ними гвори, только хлебом корми». Надзирал за работами — зверствовал по-прежнему — Миних.

Начальники — десятские, сотские — на канале были подобраны один к одному, почти все меченые: у кого ноздри вырваны, у кого «над бровью к носу сечено на полы да зельем затёрто», бороды «окладом надвое», из себя, как братья родные, все кряжистые, быстрые… Сам Миних их отбирал.

— Не в руках до меня люди были, — говорил генерал-лейтенант, обращаясь к своим офицерам. — А у этих, — указывал на отобранных сотских, — мягче пуху будут… Я знаю. Та-ак они всех зажмут!.. А куда отсюда работные побегут?.. Места глухие — камень, вода, лес дремучий. Кроме клюквы, здесь ничего не найдёшь.

— Что значит немец! — делились землекопы друг с другом. — Кабы, кажись, маленько ещё поприжал — все пропали бы враз! Ан не даёт-то сгинуть вконец!.. Кормить не кормит и хоронить не хоронит, а так, напримерно… Иный раз сам дивишься: и в чём душа только держится?.. И не то чтобы любовали-били они или что, — не-ет: «Урок — и шабаш!»

— А коли не сделаешь вовремя…

— Да-а, за это он, немец, нашего брата не хвалит.

— Где хвалить! В ночь заставит копать… В те часы жизни не рад, под сердце подкатывает, в голове столбы ходят, руки готов на себя наложить, а… работаешь.

— А харч — редька да репа — брюху не крепка.

— Вот немец!.. Не плошь палачника, [105] такой же злодей.

— Нешто воровать обучиться?

— Не переймёшь. Зря тоже в это дело не вникнешь. Недужные люди и старики пропадали от тяжкой работы, холода, голода, от гнили болотной мёрли как мухи. Молодые «бегали»…

105

Палачник — пристав, сторож над палачами.

— А от нужды куда убежишь? — рассуждали между собой пожилые мужики, видавшие виды. — Везде один мёд. А поймают — исполосуют кнутом, ноздри вырвут, в железа забьют… Всё одно помирать — дома ли, здесь ли в канале…

И Миних всё это прикинул, аккуратно как следует рассчитал… Рабочих у него было на канале, кроме 2000 солдат, всего только около пяти тысяч, то есть в два с половиной раза меньше, чем было ранее, до него, а рытье канала подвигалось в пять раз быстрее.

Да, зверствовал Миних. Было ли скрыто такое от глаз императора? Нет, от такого рачительного хозяина, как Пётр Алексеевич, этого нельзя было скрыть. Да и жалоб на Миниха, чёрствость и жестокость которого можно было сравнить разве только с его непоколебимым упорством, жалоб на Миниха поступало достаточно. Но Пётр знал и видел другое: работа на канале кипела и рытье кубической сажени земли стоило только шестьдесят копеек, тогда как прежде, до Миниха, оно обходилось в полтора рубля, то есть в два с половиной раза дороже.

А строгость… Что ж строгость? — полагал император. На строгость жаловаться нельзя, об этом и в воинском уставе записано. Утеснения, зверства? Это да — хорошего мало… Но и за «зверства» он Миниха только журил — не ругал, а, сдерживаясь, с этаким лёгким оттенком неодобрения его жестокости в обращении даже с подчинёнными офицерами, выговаривал ему, полагая в душе, что, на худой конец, и в такой жестокости генерала ничего страшного нет, ибо, как говорится, лес рубят — щепки летят… Зато, если и далее дело с постройкой канала так же пойдёт…

Пётр размечтался.

— Сдаётся мне, — говорил, — что доживу я до того времени, когда можно будет, выехав водой из Петербурга, сойти на Яузе, в Головинском саду. Сейчас мы видим, — обращался к строителям, — как к нам Невой ходят суда из Европы, а когда кончим вот этот канал, увидим, как Волгой приплывут торговать в Петербург азиаты.

Осмотрев канал, Пётр поплыл на Олонецкий завод; там не утерпел, как его ни просили поберечь себя, не надсаждаться, отковал он таки трёхпудовую железную полосу.

Часами он мог любоваться, как могучие люди, будто играя пудовыми молотами, в отблеске пылающих горнов с грохотом плющат и гнут раскалённые железные полосы, умело выковывая, словно вылепляя из них всё, что нужно. Подобные картины труда так очаровывали его, так захватывали всё его существо, что, не выдержав, сбросив кафтан, он частенько, с русской удалью, лихостью бурно включался в раскатисто-звонкую, задорную, брызжущую весельем и радостью, пляску пудовых кувалд.

Но теперь… надобно было бы ему поберечься. [106]

106

«Вот царь — так царь! — с восхищением вспоминали после словецкие рабочие о пребывании Петра в их краю. — Даром хлеба не ел, пуще батрака работал».

Из Олонца поплыли в Новгород, из Новгорода — в Старую Руссу, осмотреть соляное производство. Из Старой Руссы Пётр направился было обратно в Петербург, но дорогой решил заодно уж посетить и Сестрорецкий литейный завод. Однако в Сестрорецке Петру побывать не пришлось. Помешал этому один непредвиденный случай.

Недалеко от устья Невы, возле селения Лахта, с императорской яхты был замечен в темноте небольшой бот, наполненный солдатами и матросами, который сильно бросало расходившимися волнами и наконец швырнуло на мель. Пётр приказал немедленно послать шлюпку на выручку. Бот заливало водой, люди на нём взывали о помощи. Глядя на такую беду, не мог Пётр утерпеть — сам бросился в шлюпку. Отмель мешала шлюпке пристать вплотную к терпящему бедствие боту, пришлось для спасения людей прыгать в воду. Несколько солдат на глазах у Петра были смыты волнами, но двадцать человек всё же удалось спасти.

Ночью Пётр почувствовал «болезненное жжение в животе», его начало сильно трясти. Пришлось спешно плыть в Петербург.

Болезнь Петра осложнилась. А тут ещё в самой императорской семье «грех случился». Толком никто ничего не знал, но генеральша Матрёна Балк, любимая фрейлина Екатерины, и её брат, камергер Вилли Монс, правитель канцелярии императрицы, заведовавший всеми её вотчинами, вдруг, к великому изумлению сановного Петербурга были арестованы и преданы суду.

— В чём дело? За что? — пытались догадываться при дворе.

Говорили, что, пользуясь близостью к императрице, брат и сестра сильно зазнались; Виллим хвастал, что он своим ходатайством у государыни может сделать многое и всякому.

Пётр обвинил брата и сестру в том, что, управляя доходами Екатерины, они беззастенчиво обкрадывают её. И наряду с этим тут же начали носиться упорные слухи, распускаемые злопыхателями из лагеря родовитых, что всё это только предлог, что на самом деле Пётр просто приревновал Виллима к «распутной» Екатерине.

Высший суд приговорил Монса к смертной казни. Обвинение гласило, что он устраивал свои дела, пользуясь доверием императрицы, брал взятки за устройство посадских людей на различные доходные должности в вотчинах императрицы, присваивал себе оброки с некоторых её вотчин — с Орши, прилегаемых к ней деревень и других, — расхищал её собственные деньги и драгоценности.

Монс был обезглавлен; Матрёну Балк за сообщничество били кнутом и сослали в Тобольск.

Долго после этого досужие языки при дворе передавали «с уха на ухо», со слов «верных» людей перепевы «сей амурной истории». С удовольствием толковали о том, что, якобы страшно рассерженный «блудницей» Екатериной, Пётр ударом кулака разбил вдребезги зеркало и сказал Екатерине, что он так же легко может обратить и её самое в прах, из которого она поднялась, что якобы Екатерина на это нагло ответила государю: «Вы разбили то, что составляло украшение сей комнаты; думаете ли вы, что она через то сделалась лучше?»