Меншиков

— Шпионаж, — глухо произнёс Гордон и нервно забарабанил пальцами по столу.

Сморщившись, как морщится человек, положивший в рот изрядную долю лимона, Невилль приложил два пальца к виску.

— Простите, мосье, но это слишком прямолинейно.

— По-солдатски, — заметил Гордон.

— Да… То есть я хотел только отметить, что преданность своему правительству у тех господ весьма невелика или, по меньшей мере, она отступает на задний план перед интересами личного порядка. Я хотел сказать только это, мосье.

— Ясно, по-видимому, — продолжал Невилль, мягко коснувшись локтя Лефорта, — что мы должны играть в России роль первой скрипки. И римский папа…

— Знакомо! — не выдержал, буркнул Гордон, снова перебивая Невилля. — Римский папа! Кому не известно, о чём мечтает этот латинский джентльмен?

Жёлто-прелое личико француза подёрнулось грустью.

— Хорошо, пусть известно! Но мы совершили бы большую ошибку, — продолжал он, минуту подумав, — если бы проявили в этом вопросе недостаточную осмотрительность и излишнюю поспешность… Кстати: мне кажется, большое несчастие нашего века — чуть только собеседник заметит пусть даже незначительное преувеличение, как тотчас же выстраивается на иронический тон. Что? Не так?

Никто ему не ответил.

— Но главное, конечно, не в этом. Главное — надо иметь в виду, господа, — Невилль поднял тонкую бровь, — что вокруг русского трона ещё много, очень много косных, диких людей, распалённых правой верой, голодом по наживе, тоской по разбою.

— Мы это уже прочувствовали, мосье, — сухо заметил Гордон и, поджав пухлые губы, приподнял бокал.

— И чего мудрить! — недоумевал Лефорт, пожимая плечами. — Чувствуй одно, понимай одно: живи глубже, живи до самого дна!

Но на его реплики не обращали внимания.

— Я воздерживался в прошлом и воздерживаюсь в настоящее время от предсказаний возможной нашей роли в России, — говорил Гордон, рассматривая на свет темно-золотистый херес. — Единственное моё предсказание заключается в том, что наши противники, эти косные, дикие люди, о которых вы говорили, — повернулся к Невиллю, — здесь, в России, будут окончательно разгромлены. Но, — вперил он в Невилля строгий, испытующий взгляд, — это при одном непременном условии: продавая русским свои шпаги, мы должны отдавать им и преданность, и совесть, и сердце!

Гордон жил в России уже около тридцати лёт, по-русски говорил хорошо. Невилль тщательно подыскивал выражения, русские слова коверкал на французский манер.

Алексашка, вертясь около гостей, прислушивался к их разговорам, понимал с пятое на десятое.

«Умны-ы, — думал, — иноземцы. Шпаги, совесть… ишь что думают продавать! Но только, — лукаво улыбался, щуря глаза, — и мы не все лыком шиты, чтобы такой товар покупать! — Мечтал: — Земляные крепости воевать, скакать на борзом коне, плавать под парусами! Эх, кабы довелось так пожить! — Встряхивал кудрями, топал ногой. — Я бы всем нос утёр!»

— Ёрой! — усмехался дядя Семён, когда Алексашка делился с ним такими-то мыслями. — С суконным рылом да в калашный ряд захотел! Куда те, паря! Ты кто?

И Алексашка опускал было голову.

«Ужели никак не пробьюсь?»

Предки Меншикова в поисках более сытой жизни когда-то отъехали из России в Литву. А отец Алексашки, Данила Васильевич Меншиков, прожившийся, обнищавший хуторянин, вынужден был снова возвратиться в Россию.

— Поборами разорили вконец, — рассказывал Данила приказным в Москве. — А тут ещё церкви православные позакрывали. Пришлось бросить всё да пробираться сюда.

— Как в гостях ни хорошо, а дома, видать, лучше, — заключали подьячие. — На грош пятаков-то, знать, нигде не дают?

— Видно, так, — покорно соглашался Данила.

В Москве Данила Васильевич долгонько скитался по чужим углам. На городских торжках толпами бродили «вольные люди», жившие «походя по наймам»: мастеровые разных ремёсел, пастухи конские и коровьи, полесовщики, косари, «казаки по найму» и просто «меж дворы бродячие люди» из разорившихся, обнищавших крестьян, согласные на любую работу. Встречались здесь и хилые старики, и в поре мужики, и совсем ещё мальчики, истомлённые и до времени вытянувшиеся на тяжёлой работе.

Появлялись подёнщики на торговых площадях ещё до свету. Мастеровые пытались шутить:

— Не бойсь, все свои.

— Беда, — растерянно улыбались крестьяне, — в избе зёрнышка не осталось, обезживотели вовсе.

— Нужда не помилует.

— Как-то нанимать ноне будут?

Загоралась заря бледным румянцем; неуловимый свет и неуловимый сумрак мешались над площадями; медным блеском начинали отсвечивать окна. И торжки оживали.

— Сколько же нонче этой слякоти подёнщиков понапёрло! — смеялись плотные, русоволосые купчики, отворяя кованые ставни лабазов с той особенной ловкостью, которая приобретается за прилавком.

Меж подёнщиками толкались господские приказчики, дворецкие. Они рядились, божились и страшно ругались.

— Крест-то есть на тебе?! — пытался корить такого подёнщик. — Прибавь хоть семишник!

— Вона! Богаты будете скоро!

— Какая же это цена?

— Базар цену ставит.

— Да этак же даром!

— А не хочешь за харчи за одни?

— Да ведь дома нужда!

— Нужда от бога…

Приходилось, стало быть, Даниле Васильевичу и Христовым именем побираться. Было и так.

— Горюшка хлебнули, — вспоминает это время Наталья Сергеевна, жена Данилы Васильевича. — Спасибо добрые люди помогли, не то бы… — и обычно, не договорив, безнадёжно махала рукой.

Потом — суд да дело — Данила определился на службу, да и не как-нибудь, а конюхом при дворце. Вымолил у приказных, как гонимый за православие. Дальше — больше, стал поправляться. Сколотил малую толику деньжонок. Избёнку о три оконца сторговал около Семёновского под Москвой, поселил в ней семью: жену с тремя малолетними дочерьми — Маняшкой, Анкой, Танюшкой. А восьмилетнего сына Алексашку отдал в ученье к пирожнику.

— Жить стало много легче, — говорила Наталья Сергеевна. — Свой угол — это одно, а потом в семье два мужика — и оба при деле.

Отец с сыном, правда, редко бывали в семье. Обоим одинаково трудно было отпрашиваться на побывку. Получалось, и в будни недосуг и по праздникам то же. По праздникам зачастую у обоих — самое горячее дело. Так оно время и шло.

В первые два полка, Семёновский и Преображенский, набирались царём Петром и дворцовые конюхи.

Попал в преображенцы и Данила Васильевич Меншиков.