Меньший среди братьев

– Поедем, - глухо сказал я, не слыша своего голоса. Заметавшаяся мысль была одна: не упасть при всех, сейчас, здесь. Страх подымался из пустоты, где остановилось сердце. Хотелось рвануться, подтолкнуть его, чтобы пошло. Но помимо себя я говорил, плохо слыша, что говорю, чувствуя, как бледнею сильней и немеют губы:

– Мы сейчас в главное управление... Я знаю куда... Я это так не оставлю...

И шел к машине. Толкнулось сердце. И заспешило, заколотилось под горлом.

– Зачем ты вылез?
– спрашивала Кира, заглядывая мне в глаза.

Я пытался изнутри опустить стекло, вдохнуть воздуха. Ледяной пот заливал лицо.

– Я же сказала, не вылезай! Только хуже сделал.

Одной рукой ведя машину, она другой рукой через меня опускала стекло.

Сердце то обрывалось, то занимало всю грудь. В зеркале увидел мертвое лицо, тусклые, не мои глаза, в них страх.

– Кира, мне что-то...

– Без паники, понял? Без паники.

– Тут медпункт где-нибудь... Что-то не по себе.

– Не выдумывай! Я тебя знаю!

И совала таблетку мне в рот. В сухих губах таблетка не удержалась.

Мы проскочили на красный свет. Тряхнуло. Визг тормозов. Люди на тротуаре шарахнулись от машины. Кира перебежала на мою сторону, закричала на людей:

– Что вы смотрите, помогите!

Я пытался вылезть.

– Сейчас, обожди...

Боль, вонзившаяся в лопатку, стягивала обручем, не давала вздохнуть.

– Я сам... Сейчас...

В распахнутой двери стояла женщина в белом халате. Я слабо улыбнулся, когда меня провели мимо. Глупо, глупо всё! И недостойно. Неужели всё?

– Сделайте что-нибудь!
– кричала Кира, пока меня укладывали - и ноги, и всего.
– Скорей. Зачем вы мерите давление? Укол! Скорей. Вы будете отвечать!

Я не почувствовал укола - тупо ткнули в оголенную руку.

– Тебе лучше? Лучше?
– внушала Кира.
– Лучше тебе?

Я показал глазами: лучше. Боль не отпускала. Мне совали подушку под затылок, приподы-мали голову.

Чьи-то неподвижные ноги в мокрых ботинках, вытянутые ноги покойника, к одному ботинку прилип желтый лист. Я увидел их сверху, как увидят чужими глазами, стало неприятно, я потянул их.

– Он умирает!
– истерически закричала Кира.
– Да сделайте же скорей что-нибудь! Он умирает!

Крик ее внезапный испугал меня.

– Кира!
– позвал я. Если это конец, так чтоб в дальнейшем она не корила себя, я сказал ей, боясь не успеть, что был с ней счастлив, пусть она знает это. Кажется, она не слышала, она в этот момент истерически кричала на врача. Но врач услышал, как-то странно посмотрел на меня.

Был резкий запах лекарств. Врач, присев рядом, опять накачивал манжетку у меня на руке. Над ним Кира сжимала пальцы, слезы дрожали у нее на щеках, распухшие губы ползли. И она и врач смотрели на стрелку тонометра, пока из манжетки, шипя, выпускался воздух.

За перегородкой горел электрический свет, две тени - Киры и врача появились на матовых стеклах. Ко мне села сестра, марлевой салфеткой промокала пот на лице, я весь был как в холодном компрессе. От лекарств сильно хотелось пить. Она дала воду в мензурке, вода пахла лекарствами, взяла в ладони мою руку. От теплых ее рук шло тепло ко мне, боль всё была, но не так знобило и дышалось легче.

Врач говорил за перегородкой:

– Сейчас она ничего не покажет, - и набирал номер, параллельный телефон звякал.
– Возможно, это вообще сильный спазм.

– Но надо сделать, - настаивала Кира.

– В первые сутки может не показать.

Параллельный телефон все звякал, качалась на стекле тень растянутого витого шнура. Они говорили о кардиограмме, я понял.

Вошла Кира, испуганно глянула на меня, на сестру, но заговорила она голосом, внушавшим бодрость:

– Вот видишь, это спазм. Сейчас что-то в воздухе, в самой атмосфере что-то такое... Вот и доктор говорит.

И врачу, который тоже подошел ко мне:

– Он у нас, к сожалению, склонен к панике. Эта склонность у него есть.

Было неловко за фальшь, которую не могли не видеть. Испуг прошел, все возвращалось на свои места, и все становились сами собой.

– Извините нас, доктор, за весь этот переполох.

Он кивнул мне с тем же строгим лицом, отошел к столу и там что-то писал.

День разгулялся в вышине. Густо-синее осеннее небо сияло за окном. Я смотрел снизу, и мне было видно, как вертикально вверх блестящей пулей уходит в небо самолет, оставляя за собой ослепительный инверсионный след. Но не о вечности думал я сейчас, глядя в вечное небо. Совер-шенно подавленный, лежал я на жестком топчане в облитой на груди, расстегнутой рубашке, один рукав которой был закатан.

Опять звякал телефон, на матовых стеклах была тень моей жены, я слышал ее голос.

– Нет, нет, ничего особенного, - говорила она, и тень руки трогала тень прически.
– Тут вкралось одно непредвиденное обстоятельство, после расскажу... Конечно, все остается в силе. Обеспечишь? Очень важно, чтобы его приняли, это очень, очень важно...

Отсвет успешного разговора еще был на ее лице, когда она вышла, улыбаясь, как на сцене.

– Вот видишь, все налаживается, - пальцы ее играли деревянными бусами на груди.
– Все постепенно наладится.

Чужое лицо женщины, с которой я прожил жизнь, улыбалось победительно. А жалела меня некрасивая незнакомая девочка, все то время, пока мне было действительно плохо, она грела в своих руках мою руку.

Странным, диким показалось мне сейчас все то, что было здесь, что произошло на улице, вся эта безобразная сцена, когда я при людях, на глазах толпы грозил, кричал, кидался, как на врага. Хотелось скорей уехать от своего позора. Я категорически отказался ехать в больницу, отказался от машины "скорой помощи". Наша машина все так же стояла на тротуаре, засыпанная уже сухими листьями, и на нее, и на асфальт, и под колеса нанесло их с тополя, шумевшего на ветру.

После холодного утра, сильной росы, тумана жарко слепило солнце, машины, мчащиеся в конце переулка по шоссе - из тени домов в свет, отбрасывали его ветровыми стеклами. Вскоре в этом сверкающем потоке мчались и мы. Смерть не состоялась. Мы возвращались в жизнь, которую мне столько раз хотелось начать заново.