Меня убил скотина Пелл

— Юрия Трифонова? Учу наизусть.

Говорова всегда поражала выборочная информированность Самсонова. Он мог начисто пропустить хороший роман в московском журнале и прочесть его значительно позже, под давлением Вики, прибавив: «Ну да, ничего, лучше, чем я ожидал». Но стоило кому-то из уважаемых советских писателей дать петуха, как о подобных происшествиях Самсонов узнавал мгновенно. Впрочем, возможно, чудо объяснялось тем, что у Левы был «наш человек в Гаване», то есть в отделе новостей Гамбурга, который четко знал, какого рода события в первую очередь заинтересуют редактора «Вселенной».

— Лева, по-моему, это прекрасная тема для очередной нашей беседы «Писатели у микрофона».

Самсонов сказал, что он сам собирался звонить Говорову, просто не хотел напрашиваться, давно пора рассказать, кто такой Трифонов, Сталинские премии никогда не присуждались даром, у Трифонова со времен «Студентов» рыльце в пуху, а теперешняя его жена, кагэбэшница — это всем известно, — влияет на Трифонова в нужном направлении.

Говоров не стал спорить. Переубеждать Самсонова — занятие бессмысленное. В конце концов, у Говорова в запасе ножницы и Толя Шафранов, с которым они сядут и вырежут из беседы все самсоновские закидоны. Но главное, он надеялся, что к четвергу Лева остынет и будет говорить разумные вещи.

Так оно и получилось.

Самсонов начал с того, что очень любит Юрия Валентиновича, что «Студенты» для него были радостным открытием в эпоху сталинского безвременья, а потом у Трифонова произошел качественный скачок: «Обмен», «Предварительные итоги» и особенно «Дом на набережной». Трифонов, наверно, единственный прозаик в советской литературе, который пишет то, что думает. Тем горше, тем печальнее…

— Лев Иваныч, — как обычно, играя под наивного дурачка, вставил свою реплику Говоров, — может, мы в безопасном Париже оторвались от советской действительности? Нам-то просто отсюда призывать советских писателей к смелости и принципиальности. Может, сейчас такое положение, что не произнеси Трифонов проникновенных слов о нашем дорогом Леониде Ильиче, его бы арестовали или, не дай Бог, расстреляли? Ну хорошо, я утрирую. Но вдруг Юрию Валентиновичу пригрозили: мол, не скажешь о Брежневе, исключим из Союза писателей, отнимем дачу, выгоним из квартиры?

— Нет, Андрей Петрович, — ответил Самсонов с очень доброй интонацией, которую только он один, когда хотел, мог придать своему голосу, — я абсолютно убежден: ни один волос не упал бы с головы Юрия Валентиновича, не те нынче времена. Более того, если бы Трифонов промолчал, ничего бы не помешало ему отправиться в следующий заграничный вояж со своей милой и очаровательной женой. Не будут сейчас ссориться с самым престижным на Западе советским писателем.

— Тогда почему? — спросил Говоров. — Неужели Юрий Валентинович и впрямь высоко ценит литературные произведения Брежнева?

— В наших спорах с Юрием Валентиновичем мы часто расходились в оценках, — усмехнулся Самсонов, — однако не настолько, чтобы я мог предположить, будто Трифонову изменил литературный вкус. Все проще, Андрей Петрович. Вся жизнь в нашей стране пронизана откровенным цинизмом. В обстановке, когда все кругом говорят не то, что думают, теряется чувство ответственности даже у лучших представителей нашей интеллигенции. И это самое страшное…

Говоров был доволен. Беседа получилась. Хотел немедленно отправить ее в Гамбург, но Шафранов попросил: дай, мол, почистить пленку, вырезать ваши «бэ-э-э» и «мэ-э-э». Правда, Говоров, в отличие от Самсонова, считал, что Трифонов произнес слова о книгах Леонида Ильича не по небрежности, нет, его очень попросили их произнести. Не заставили — заставить Трифонова сделать что-то против его воли было невозможно, — а уговорили. Видимо, новый роман Трифонова застрял в редакции, и друзья-болельщики, сочувствующая редакторша стали умолять: «Юрий Валентинович, упомяните, Христа ради, Брежнева — сразу роман сдвинется с мертвой точки. Роман-то важнее, его ждут миллионы читателей». И вот чтоб роман увидел свет, пробормотал Трифонов несколько общих фраз. Но раз у Говорова нет конкретных доказательств своей версии, пусть прозвучит гипотеза Самсонова. В ней тоже много верного.

А потом появился печально знаменитый 25-й номер «Вселенной», в котором главный редактор журнала Лев Самсонов дал интервью своей сотруднице Фаине Путаке. Случай уникальный: за всю историю русской литературы ни один главный редактор своеинтервью в своемжурнале не печатал. Заранее предупреждая возможную критику, Фаина в предисловии к интервью написала: «Нам не стыдно».

Высказывания Левы Самсонова читались с интересом. Особенно в тех местах, где он касался политики. Он был достаточно резок, однако чувствовалось: Лева себя контролирует, внимательно следит, чтобы его не заносило (не так, как в «аэродромных» откровениях с Говоровым). Когда же речь зашла о литературных симпатиях, то тут Самсонов кое-что себе напозволял. Например, стихи Краснопевцевой и Фаины Путаки ему нравятся, а вот песни Высоцкого он хоть и любит, но это не литература.

Ну и что? Вроде бы ничего страшного. Человек искренне так думает. Имеет право.

Но интервью Самсонова сопровождалось пространными комментариями Фаины, было подано как портрет писателя и крупного общественного деятеля. А в комментариях встречались такие перлы: «Он — театр. Страшный театр. Потому что не просто достоверный, то бишь похожий, а переселившаяся, воплотившаяся целыми кусками жизнь… Человек — батальное полотно: вот это всего точнее. И страшнее. Перед этим отступаешь.

А он, — с придыханием продолжала Фаина, имея в виду своего главного редактора, — баталия. Кулачный бой. И — небывалый, фантастический, марсианский. С дикой помесью видов оружия — от какого-нибудь сверхсовременного ультразвукового до дреколья. Он — бой и армия. Он — армия и солдат».

Но этого ей казалось мало, и тогда она добавляла еще: «В нем сострадание так же остро, как и страдание. Живя в боли, как музыкант в музыке, как живут в доме, в одежде, в обращенном на тебя взгляде, он к чужой боли умеет прикоснуться с такой непонятно откуда берущейся, от живота, что ли, идущей деликатностью, с такой больничной, покойной, врачующей, легкой… Вот и Собакевичев взгляд! Вот и мужская грубость! Ах ты, Господи, прости Ты нас, грешных, что же мы так глухи и слепы? Что же нам увидеть все недосуг?.. Батюшки-и-и, а глаза-то у його — сыни-и-и».

Говоров буквально сошел с ума.

Ладно, черт с ней, с Фаиной, хотя она баба способная, о театре и кино пишет профессионально, Говоров всегда ей заказывал рецензии, на этот раз — прокол, кликушество или завелась в истерике («идущей от живота»?), как заводятся женщины в момент оргазма, или это другое, вызов тем бедолагам, которые вынуждены лизать жопу начальству, краснея, задыхаясь от запаха, скороговоркой, штампованными фразами, всем своим видом показывая — дескать, не хочу, но положение обязывает, семья, дети, — так вот, им демонстративно давался предметный урок: сначала объект промывается дорогими духами, подкладывается сафьяновая подушечка, высовывайте побольше язык, улыбайтесь, работать надо с вдохновением, нам не стыдно! Ладно, черт с ней, с Фаиной! Но Лева Самсонов — хоть кончил от восторга — не должен бы печатать этов своем журнале! Когда «Вселенная» попадет в Москву (а попадет обязательно, в КГБ не такие идиоты, чтоб не закинуть пикантный материальчик в Союз писателей), там умрут со смеху. Вот, мол, до чего докатилась наша гордая и независимая эмиграция! У нас даже Анатолий Софронов и Михаил Алексеев — репутации хуже некуда, — однако такой подхалимаж в своихжурналах публиковать не рискуют. Теперь все мы в говне. И как объяснить московским друзьям, что ни Говоров, ни В. П. здесь ни при чем? В глазах Москвы Самсонов, В. П., Говоров — одной веревочкой связаны. Выступить по Радио? Но на Радио закон: эмигрантской свары в эфир не выносить!

Как только Говоров прочел дуэт Путаки с Самсоновым, он сразу же набрал номер Вики. Галя скорбным голосом объяснила, что Вика утром раскрыл журнал, час матерился, клялся, что это интервью ему никто в редакции не показывал, даже в известность не поставили, и ускоренным темпом «отправился в Гонолулу». Позвони через неделю!

— Через неделю я буду в Вене. Посылают в командировку.

— А с Левой ты не хочешь поговорить? — осторожно спросила Галя.

— О чем и как мне с ним теперь разговаривать?

* * *

Когда-то лихие наполеоновские офицеры и генералы, придя в Австрию с огнем и сталью, обворожили Вену своей галантностью. Французский язык стал модным. Вена охотно покорилась парижскому шарму, как строгая сорокалетняя замужняя дама, которая вдруг с пылом отдается юному любовнику. Любовник давно ускакал искать геройской смерти на Бородинском поле или на холмах Ватерлоо, а дама все смотрит на портрет (усы, эполеты, расшитый мундир, сабля — полный порядок), вздыхает и платочком утирает краешек глаз. Потом ворвалась на танках Советская Армия и без всяких там пардонов по-солдатски изнасиловала Вену. Девять лет почти половина города принадлежала русским. А в результате? За что, спрашивается, мадам-месье и уважаемые товарищи, кровь проливали, если нынче ни одна собака в Вене по-французски и по-русски не гавкает? Конечно, если хорошо порыскать по улицам, то, наверно, кто-то откликнется на родной фене, но время в командировке у Говорова было рассчитано по минутам. Из всех монументальных утюгов бывшей столицы империи Габсбургов он выбрал отель «Регина» именно потому, что там обнаружился портье-поляк, когда-то учившийся в Москве, и старушенция-телефонистка, запомнившая из «Бель эпок» названия цифр по-французски. До «Регины» Говоров перепробовал несколько отелей, не шикарных, но классных (в пределах цен, оплачиваемых Радио). И всюду одно и то же, комнаты чистые, уютные, кровати — широченные (ностальгия по утерянным имперским пространствам в Венгрии и Чехословакии), мягкие ковры, ванные кубатурой с Азовское море — словом, все было заботливо приготовлено, чтоб клиент мог привести бабу и с ней поиграться! Но нигде ни намека на письменный стол! Даже магнитофон приходилось ставить на низкую шаткую скамейку для чемоданов. Видимо, владельцы отелей и в мыслях не допускали, что в гостиничном номере клиенту надо будет работать!