Меня зовут Шон

— Везет им — есть время таким заниматься. Только при чем тут эти ребята? — он кивнул в сторону дома.

На реконструкцию старинной постройки, безвозвратно утратившей первоначальный облик, что вызывало сожаления, явно ушли немалые деньги. Внутри, насколько удавалось разглядеть, дом казался уютным из-за множества красных светодиодов, установленных на разных устройствах и панелях. Элисон почувствовала, что ледяная вода добралась и до ее носков.

— Не знаю. Надо проверить.

Том переминался с ноги на ногу.

— Может, зайдем в другой дом да поедем в участок? У меня скоро яйца отмерзнут.

О яйцах Тома Элисон думать совершенно не хотелось.

— Ладно.

Наверное, парочка укатила куда-нибудь на Рождество. Может, на Карибы — вот везучие черти!

«Аж с декабря?»

Как знать.

— Ну и дыра… — заметил Том, когда они осторожно шагали по обледенелой дорожке к другому дому. — Тот, через дорогу, выглядит намного лучше.

— Полагаю, у тех ребят есть деньги.

Этот дом назывался «Плющ». Выглядел он лучше, чем соседний, заброшенный, но ненамного. Элисон позвонила.

Том громко произнес:

— Проклятье! Такое чувство, что у меня между ног замороженная колбаса.

— Заткнись! — прошипела она. — Сделай серьезное лицо.

В ответ на звонок в доме кто-то зашевелился — смутная тень за витражом, обрамлявшим дверь. Лица обоих полицейских приняли вид, приличествующий тому, кто приходит с дурными вестями. Мрачный и серьезный. Сочувствие с легким налетом подозрительности, потому что в девяти случаях из десяти жертву отправлял на тот свет кто-нибудь из знакомых. Осознание этого факта, и без того окошка в грязный мужской разум, которое приоткрывал ей Том, сильно осложняло шансы Элисон наладить отношения с противоположным полом с целью создания семьи.

— Здравствуйте. Я — детектив-констебль Хегарти. Это — детектив-констебль Хан. Мы можем войти? Боюсь, у нас плохие новости.

Элли

— Я так сочувствую вашей утрате…

За прошедшие несколько недель она слышала эти слова, наверное, раз пятьдесят. Распорядитель похорон, полиция, представитель страховой, объяснявший, что нет, у ее мужа на самом деле не было страхового полиса — он отказался от страховки в прошлом году без объяснения причин. Соседи. Работники морга, которые, при всем сочувствии, отказывали ей в просьбах поскорее выдать тело. Требовалось вскрытие. Потом ожидалось еще и расследование. Теперь она хотя бы смогла похоронить его. Он умер. Это было… почти смешно. Это было глупо, потому что это он всегда был жив, а она — мертва. Она была мертва большую часть жизни, пока не встретила его. Она дышала, улыбалась, сидела в концертных залах и играла на фортепиано, но все равно была мертва.

Ее удивило, как мало людей пришли попрощаться с ним. Конечно, семей у них не было — оба были сиротами, одинокими в этом мире. Или чувствовали себя такими. Быть сиротой можно и при живых родителях. Из больницы приехал только Джеймс Конвей, человек, который никогда не вызывал у нее доверия. У него был красный нос алкоголика, и Элли было известно, что он женился трижды, всякий раз на молоденьких, которые в конце концов его бросали. Она всегда опасалась, что под дурным влиянием Конвея той же дорожкой может пойти и Патрик. Но этот неприятный тип хотя бы пришел и стиснул ее ладонь своими трясущимися руками. Его запах напомнил ей отца — тот смрад, который исходил из его комнаты почти каждое утро. Но Элли не могла винить его — ему приходилось жить с ее матерью. И все же… Отчасти ответственность за тот кошмар лежала и на нем.

Она сказала:

— Спасибо. Надо сказать, больнице должно быть стыдно! Больше никто не приехал! А что операционные сестры, консультанты?

Конвей нахмурился:

— Ну… У них много дел, Элли.

Она стиснула зубы. Этот человек назвал ее по имени — так, как обращался к ней ее муж. И от осознания, что она больше никогда не услышит свое имя из уст любимого человека, она едва не упала прямо возле могилы на ровную черную землю. Ноги подкосились. Конвей успел подхватить ее за руку. Она отстранила его:

— Рада, что вы пришли. Не заедете ли после похорон?

Она не хотела устраивать поминки, но от нее этого ждали, и это был долг перед Патриком. Конечно, она надеялась, что людей будет больше, и заказала слишком много еды. Окорока, пластмассовые вазы с десертами — все придется выбросить. Пришли соседи, завистливо оглядывавшие мебель, условные приятели, с которыми она, заставляя себя покидать безопасную скорлупу дома, ходила на курсы флористики и кулинарии, стараясь стать лучшей женой, — как мило было с их стороны напомнить ей об этом болезненном опыте! — и Конвей. Разумеется, Конвей. Он пил хороший виски из запасов Патрика и явно никуда не торопился. Даже когда Элли распустила по домам помогавших со столом девушек, в основном местных и очень сильно накрашенных, вручив им остатки поминальной трапезы, чтобы не видеть их утром, он остался.

«Никто не пришел. Ну ты и неудачница!»

— Что ж, спасибо, что зашел, Джеймс, — попробовала она выгнать его подобру-поздорову еще раз.

Почему он не уходит? Он торчал у камина, разглядывая фотографии в рамках.

— Ты ведь была концертирующей пианисткой, когда вы познакомились?

— Да. Он пришел на один из моих концертов, дождался меня после окончания. С тех пор мы не расставались.

Он подошел после концерта в своей обычной нахальной манере. Коснулся ладонью ее голой спины.

— Мисс Ветриано? Простите, я только хотел сказать — это было просто божественно. — И посмотрел ей в глаза, и она поняла, что он имеет в виду, что это она прекрасна.

Конечно, позднее она выяснила, что он пришел не ради музыки. Почти совершенно лишенный музыкального слуха, он был неспособен отличить Рахманинова от какого-нибудь поп-хита. Он просто увидел афишу по дороге на работу. «Твои глаза словно смотрели прямо на меня. И длинные черные волосы… Я попался». Он не упомянул, что на фотографии она была в открытом платье с глубоким вырезом. Вот так это и работает в классической музыке. Если ты молода и хороша собой, у гебя есть шанс. Ей было тридцать, когда он впервые накрыл ее ладонь своей, и она боролась из последних сил. Чтобы добиться успеха, у нее оставалось всего несколько лет. А она была не из числа великих. Много работала над техникой, но критики были правы — ее душу словно сковал лед. Она играла без эмоции. Совсем не удивительно для мертвой девушки.

В обзорах и биографиях неизменно всплывала эта история с Себби, матерью и отцом. Журналисты хотели выяснить все до конца: «Что ты чувствовала, Элли? Должно быть, была опустошена. Тебе не казалось, что ты можешь найти утешение только за фортепиано?» Что с них взять… Они хотели бы разложить весь мир по полочкам своими аккуратно выстроенными фразами. «Я была опустошена, — повторяла за ними она. — Да, казалось, весь мир рухнул». Были и деньги, и гостиничные номера, и аплодисменты, и платья, но никого не было рядом. Пока не появился он. Врач. Хороший человек, как ей показалось.

В тот первый вечер, на банкете после концерта (в числе приглашенных гостей его не было, но он как-то сумел договориться) он взял ее за руки:

— А мы с тобой не слишком отличаемся друг от друга. Все зависит от наших пальцев.

— Ты хирург?

— Вроде того, — он нежно сжал ее ладони, полностью укрыв их своими. — Как тебе только удается брать все эти ноты?

Она начала рассказывать об аппликатуре и о том, как трудно бывает играть женщине с узкими ладонями. Он, казалось, жадно слушал. Как же она смеялась, когда выяснилось, что это была всего лишь игра, что он и понятия не имел, о чем она говорит! А смеяться не стоило, потому что на самом деле они были разными. Она не умела притворяться, и в этом была ее проблема. А он… он слишком хорошо это умел.