Меняю курс

После восстания в «Куатро виентос» правление клуба, объявив Рамона Франко предателем, исключило его из своих членов. Я же, видимо, казался им настолько незначительной фигурой, что вопрос обо мне даже не ставился. Однако, узнав о решении относительно Рамона, я сам подал заявление о выходе из клуба.

Республиканское правительство назначило Рамона Франко командующим авиацией. Направляясь в военное министерство, я не мог представить его в этой должности. В течение всего лишь одного года Рамон Франко был заключен в тюрьму, эмигрировал, возвратился и стал командующим авиацией. Выглядел он, как и всегда: неряшливо причесанным, в военной форме, вид которой оставлял желать много лучшего. Новое назначение совершенно не повлияло на его характер.

Стараясь скрыть свое волнение, он обнял меня и спросил, куда бы я хотел получить назначение. Я попросил, если можно, направить меня на прежний пост, то есть заместителем начальника авиационной школы в Алькала-де-Энарес. [212]

На следующий день я уже был на скромном, но милом мне аэродроме в Алькала, чувствуя себя необычайно счастливым от того, что снова могу летать. Я жаждал сесть в кабину самолета, и, хотя со дня последнего полета прошло много месяцев, не испытывал ни малейшего затруднения, управляя им. Летать, как и ездить на велосипеде, научившись раз, никогда не разучишься.

Начальник школы в Алькала майор Пепе Легорбуру редко появлялся там. Будучи тесно связан с политическими кругами, он много времени проводил у премьера Алькала Самора.

Снова Пепе уступил мне комнату в своем доме в Алькала, как и прежде, я питался в таверне сеньора Маноло, горячо приветствовавшего республику.

* * *

Воспользовавшись несколькими днями отпуска, Хосе Арагон и я решили съездить в Виторию: он - повидать родителей, я - братьев. Мы отправились на машине, купленной мною незадолго до этого.

Мне хотелось узнать, как реагировал Пако на провозглашение республики. Он был майором и служил в расквартированном в Витории полку. Я знал его как умеренного монархиста, в политику он никогда не вмешивался, заботясь только о своей карьере. Я нашел его спокойным: смену режима он воспринял без особой радости, но и без злобы, надеясь, что провозглашение республики не повлечет за собой каких-либо изменений в его личной судьбе.

Затем я отправился в Сидамон. Мне хотелось провести несколько дней в спокойной обстановке со своим братом Маноло, хотя я заранее знал, что без жарких споров не обойтись.

Брат очень обрадовался моему визиту и с интересом слушал рассказ о моих приключениях. Будучи приверженцем монархии, он все же считал, что поскольку мы взяли на себя обязательство, то поступили правильно, выступив в «Куатро виентос».

Споры на политические темы происходили между нами постоянно. Естественно, я защищал республику, как более справедливый и гуманный строй, нежели монархия. Брат опасался посягательств республиканского правительства на церковь, семью, собственность, хотя и признавал необходимость проведения кое-каких аграрных реформ в некоторых районах Испании. Мне не удалось его успокоить, но я обратил [213] внимание Маноло на мирный путь установления республики - без единого выстрела, без волнений и беспорядков. Я сказал, что Прието и Марселино Доминго, занимающие в республиканском правительстве посты министров общественных работ и образования, - хорошие люди, и те, кто знают их, не могут допустить и мысли, чтобы они совершили несправедливость или стали преследовать кого-то без достаточных на то оснований.

Известие о том, что я нахожусь в Сидамоне, немедленно распространилось по всей округе. Брата стали посещать друзья, которые с интересом слушали мои рассказы. Большинство этих людей были карлистами, придерживавшимися откровенно правых взглядов, и священники из соседних деревень. Карлистов не устраивала республика, но они пользовались случаем покритиковать Альфонса XIII, которому не могли простить «постыдного бегства», считая короля виновным в смене режима.

Однажды вечером в сопровождении двух священнослужителей и двух монахов из Санто-Доминго-де-ла-Кальсада нас пришел навестить дон Руфино, старый священник из деревни Баньярес. Желая побеседовать со мной наедине, они сидели у нас, пока не ушел последний посетитель. Как только мы остались одни, дон Руфино с тревогой спросил: «Как ты думаешь, Игнасио, не лишит правительство республики священников жалованья?»

Я как мог постарался успокоить их, но мои слова показались им, видимо, не очень убедительными, ибо они ушли по-прежнему встревоженные.

Я привожу этот разговор потому, что, мне кажется, он отражал отношение всего сельского духовенства к республике. Священники боялись потерять свое и без того нищенское жалованье, на которое еле сводили концы с концами, живя в крайней бедности, столь обычной для деревенских церковных служителей в Испании. Я не думаю, чтобы их особенно волновала политическая сторона событий. Республика восторжествовала, и они приняли ее. Но потеря шести реалов в день означала для них катастрофу. Отменив жалованье священникам, республиканское правительство нажило в их лице опасного врага. Я и по сей день убежден: если бы у них не отняли этого мизерного источника существования, а несколько увеличили его, хотя бы в самой незначительной степени, большая часть рядовых служителей церкви осталась бы верна республике и даже защищала ее. [214]

Из республиканцев нас посетил только старый друг семьи - Гальегос, землевладелец и алькальд Санто-Доминго-де-ла-Кальсада, городка, расположенного в шести километрах от Сидамона. Он пришел вместе с капитаном Торресом, начальником жандармерии Санто-Доминго, товарищем моего брата.

Гальегос, умеренный республиканец, буквально выходил из себя, когда речь заходила о церкви. Он был ярым антиклерикалом и врагом попов. Капитан Торрес, то ли действительно в силу своих убеждений, то ли потому, что на него повлияло мое присутствие, тоже весьма определенно высказывал свою преданность республиканскому правительству.

Алькальд выразил удовлетворение тем, что я являюсь его политическим союзником. Но удивлялся, что выходец из такой семьи, как наша, стал республиканцем - ведь мои родственники всегда считались союзниками церкви, карлистами или альфонистами, одним словом, крайне правыми.

Алькальд пригласил меня к себе на обед в Санто-Доминго. Машинально я согласился, но обратил внимание, что он не пригласил брата.

В субботу на своей машине я направился в Санто-Доминго. На окраине городка меня встретили алькальд, секретарь муниципалитета и еще два человека. Все вместе мы отправились на центральную площадь, где, к своему изумлению, я увидел множество людей и длинные столы, накрытые для обеда. Как только мы появились, все встали и бурно зааплодировали. Без ложной скромности должен заметить, что поначалу не принял аплодисменты на свой счет, решив, что это торжество связано с каким-то событием, не имеющим ко мне отношения. Я ничего не понимал до тех пор, пока мне не сказали, что обед устроен в мою честь республиканцами Санто-Доминго.

Не помню, сколько людей собралось тогда на площади, во всяком случае, очень много. Там были в основном земледельцы, ремесленники, несколько учителей и врачей из ближайших сел. Как и следовало ожидать, «сеньоры» - местная знать - блистали своим отсутствием. Ни одного из друзей нашей семьи я не видел.

Во время обеда алькальд объявил, что в заключение выступит герой «Куатро виентос». Таким образом, семейный обед в доме Гальегоса, на который я ехал, превратился в политический банкет.

По мере приближения момента моего выступления росло и мое волнение по поводу того, о чем говорить. Наверное, мои соседи по столу решили, что я или витаю в облаках, или [215] самый скучный человек на свете. На все вопросы и просьбы рассказать что-нибудь я отвечал глупой улыбкой, ибо все мои мысли занимала предстоящая речь. Зная свою неспособность к выступлениям и импровизациям, я старался что-либо придумать, но все, что ни приходило на ум, казалось неудачным.

Первая половина речи Гальегоса была посвящена нападкам на духовенство, вторая - рассказу о моих, целиком сочиненных им, революционных подвигах, от которых мороз подирал по коже. Нервный озноб, охвативший меня при мысли о необходимости первый раз в жизни выступать публично, и смущение от незаслуженного прославления вызвали единственное желание - бежать и не останавливаться до самого Сидамона.

Затем говорил батрак. Он резко обрушился на богатых бездельников, живущих в Мадриде, назвал доходы от их поместий, в которые они не вложили ни капельки труда, и решительно потребовал конфисковать эти земли и передать тем, кто их обрабатывает. Несомненно, моим родственникам, владевшим имениями в Ла-Риоха, такой поворот событий не пришелся бы по вкусу.